Ночь, сон, смерть и звезды

И вдруг, совершенно неожиданно, после того как он помог Амосу Кезиахайе разобрать небольшую выставку его работ в местной галерее и погрузил их в свой фургон, чтобы отвезти обратно в студию на Медвежьей горе… после того как по пути они зарулили в таверну, чтобы по предложению Вирджила перекусить и отпраздновать, поскольку Амос продал несколько своих литографий и скульптур за две тысячи баксов с лишним (а его выручка составила меньше девяти сотен)… после того как Кезиахайя принял приглашение Вирджила посетить его хижину и выпить по стаканчику и они проговорили почти два часа, в основном об опыте Амоса в Соединенных Штатах (он воспринимал американскую жизнь с удивлением и тревогой: «этот плохо скрываемый расизм», «их оптимизм мне напоминает детские воздушные шарики»)… после того как Вирджил явно перебрал пива, принимая эйфорию и оживление молодого нигерийца за особые флюиды между ними и дрожа от возбуждения и надежд (перед его мысленным взором еще стояла живая картинка: мать и Хьюго Мартинес, никого не стесняясь, держатся за руки)… одним словом, он провожал гостя к выходу и инстинктивно отважился на миг прижаться губами к его раскрытым губам и шепотом произнести: Доброй ночи, Амос!

Не насильственный поцелуй. Не страстный. Легкий, как прикосновение крылышек мотылька. Шутливый, мимолетный. Его и поцелуем-то не назовешь.

Так Вирджил объяснял это потом. Себе самому.

Но Амоса Кезиахайю это застигло врасплох, он отшатнулся с выражением искреннего испуга – как будто его ужалила оса. При всей теплоте, с какой они болтали и смеялись еще недавно, при всей его расслабленности, он явно не ожидал от Вирджила ничего подобного и уж точно этого не желал.

Он быстро покинул хижину, даже не взглянув на хозяина, смущенный до глубины души, возможно испытывая брезгливость, бормочущий нечто невнятное, из чего можно было расслышать лишь одно слово: нет.

Черная лихорадка

Да, я в порядке.

Да, у меня была нормальная неделя.

Как же ей осточертели эти дурацкие вопросы.

Если бы ее медицинская страховка не покрывала двенадцать визитов к доктору Фут[34] (то еще имечко!), она бы в жизни к ней не обратилась.

Пустая трата времени. До чертиков скучная, глупая и бездарная.

Со мной все в порядке. Бред какой-то!

Все началось с одного волоса, ну (может быть) с нескольких, которые она один за другим выдрала из головы, не отдавая себе в этом отчета. Из правого виска. Сидя перед компьютером, после того как все (учителя, обслуживающий персонал) давно покинули учебное заведение, даже не поглядев в ее сторону.

(Хотя, возможно, проявили некоторую озабоченность при виде ее автомобиля стального цвета… есть в нем что-то суровое, военное… на зарезервированной для ДИРЕКТОРА парковке в непосредственной близости от заднего входа в восточное крыло.)

(Какой тонкий ход – устроить свой офис не рядом с парадным входом, что было бы логичнее.)

(Светло-бежевый фасад школы смотрел на светло-зеленую лужайку, пешеходные дорожки и улицу.)

(По слухам, доктор Маккларен, прячась за (обычно опущенными) жалюзи, записывала, кто из учителей в какое время покидает школу. Рано? Поздно? В одиночку или с кем-то в паре?)

(Если в паре или в группе, то уж точно обсуждают ее. Строят заговоры, объединяются против нее.)

(Вела записи, буквально.)

При этом наматывала волосы на палец – и дергала. Тихонечко.

Поначалу.

А затем сильнее… еще сильнее… выдергивала корни из кожи головы. Укол самоудовлетворения, облегчения через боль, как от слабого удара током, помогающего ей выйти из ступора однообразной работы. Все равно что для сердца глоток кофеина.

О боже.

Как расчесывать укус комара или кожную сыпь, пока не начнет сочиться кровь. Что-то в этом роде.

Почти не отдавая себе отчета в том, что делала. В этом был свой кайф: не понимать, пока внезапная сладкая боль не вопьется в ее (такую чувствительную, такую чувственную) кожу головы.

О боже.

Увидев перед собой на столе короткие темные волосы, она в первую минуту не осознавала, откуда они взялись. А если волос попадал на клавиатуру, она его просто сдувала, как пыль.

Уже не помнила, как и когда все началось. Просто дергала дурацкие волосы из своей дурацкой головы.

И в самый неподходящий момент, когда она была охвачена этой черной лихорадкой, вдруг раздался звонок из больницы от Тома: Лорен, плохие новости. Папа не выжил.

– О боже. Что…

– Ты можешь срочно приехать? И позвонить Бев? А я позвоню Софии.

Блин, она должна терять драгоценное время, чтобы названивать Беверли.

А уже после кремации, на поминках, Лорен сильно перебрала. (Все сошлись на том, что на нее это не похоже.)

Она довольно скоро вернулась на рабочее место, но черная лихорадка успела пустить корни. Проникла глубоко в мозг.