Ночь, сон, смерть и звезды

Распрямившись, он показал ладонь с сухими желтыми листиками.

– Н-не знаю. Листья…

– Какого рода «листья»?

– С дерева? Ветер занес, когда был открыт багажник…

– Ветер занес, ну-ну.

Листья дуба? Белого дуба? Она изучала ботанику на младших курсах, должна бы знать. Что за бред! В такой напряженный момент коп в униформе то ли прикасается к ней, то ли просто задевает, сразу не поймешь.

Он принюхивается к листьям. Растирает в кулаке и снова шумно вдыхает. Протягивает ладонь ей под нос – понюхайте сами.

– Что вам напоминает этот запах, София?

– Н-не знаю. Ничего…

– Ничего? Вы его так идентифицируете?

– Мне кажется, это дубовые листья…

– И как, еще раз, они оказались в вашем багажнике?

– Занесло… ветром.

Она уже заикалась, как ребенок, отчаянно подыскивающий слова.

Он смеется над ней. Дразнит, издевается.

Он же это не всерьез?

А если сейчас наденет на нее наручники…

Ее подозревают в хранении наркотиков? Похоже что так.

А дальше? Если подозреваемый «окажет сопротивление», его швыряют лицом на капот или на землю. Он вправе применить к ней силу, вжать колено ей в спину, так что она закричит от боли. После смерти Уайти она, как и все Маккларены, узнала больше, чем хотелось бы, о практически неограниченных правах местной полиции.

(А вот и первый автомобилист. Он слегка притормозил, но тут же ускорился и скрылся за поворотом. София не успела рассмотреть, кто за рулем. Может, кто-то из соседей, ее узнавший… вдруг поможет.)

(Но как? И с какой стати? Любой, кто увидит стоящую возле машины молодую женщину и допрашивающего ее полицейского, тут же отвернется и прибавит скорость. Именно так поступила бы София в подобных обстоятельствах.)

Она пыталась себя успокоить. Какие законы она нарушила? Неужели за превышение скорости на деревенской дороге можно арестовать? Или это сейчас и происходит? То, что ее заставили выйти из машины… предвещает арест?

Хорошо хоть я белая. О том, что могло бы произойти, будь она того же возраста, но темнокожая, на безлюдной дороге, одна против белого копа, страшно было подумать.

А еще важен внешний вид. Одежда самая обыкновенная и не в облипку. Никаких штучек в ушах или в носу, никаких тату. Она поймала на себе грубоватый мужской взгляд: скользнул вниз и обратно, задержался на ногах, бедрах, груди, лице. Судя по выражению его лица, не впечатлен – видал и получше.

– Стойте на месте, София. Я быстро вернусь.

В его устах «София» звучало похотливо, грязно.

Она не отходила от машины. Во рту пересохло. Смотреть в сторону чванливого копа, связывающегося по рации со своим участком, не решалась. Только слышит радиопомехи и презрительный смех. Чувствует себя слабой, беспомощной. В глазах резь от слез бессилия. Вот ведь ирония: как раз в последние недели ей казалось, что силы к ней возвращаются после ухода отца.

Не найдя (очевидно) ничего нелегального в ее багажнике, теперь коп изображал серьезную проверку ее личности. Водительские права, регистрация автомобиля. Вдруг машина украдена? Или на Софию Маккларен выписан ордер на арест? Или она вообще самозванка, выдающая себя за Софию Маккларен?

При желании коп мог подбросить в ее машину наркотики. Или в сумочку. Это уже стало расхожими темами в местных медиа: полицейская коррупция, наезды на цветных и на женщин, изнасилования подростков в СИЗО, силовые расправы и угрозы убийства. Жертвами становились почти исключительно цветные, белых граждан трогали редко, поэтому им было невдомек, из-за чего бывает сыр-бор.

Вот почему она так удивилась, когда Джессалин призналась ей в том, что посетила собрание «СпаситеНашиЖизни» в хэммондской церкви для черных. Ее мать, кто бы мог подумать!

Минимум раз в неделю София навещала мать. Она бы испытывала неловкость, если бы Джессалин приехала в ее арендованную квартиру в Ярдли, где Алистер Минс по возможности оставался у нее ночевать, проходя последнюю стадию болезненного развода.

Когда София была вдали от Алистера, ей казалось, что она его любит. Когда же она была с ним или, точнее, он с ней, рассеянный, совсем не такой внимательный, как в начале их отношений, она говорила себе: Я просто проживаю время. Пока не стану сильнее.

И все-таки она его любила. Ни одного мужчину (если не считать отца) она не любила так сильно, как Алистера Минса.

Он был единственный, кому София рассказывала о важных моментах своей жизни. Только ему она призналась в том, что ее детство, семья и особенно отношения с матерью были таким счастьем, что теперь ей особенно трудно адаптироваться к взрослой жизни.

(Включая сексуальную. Но про это она ему не говорила.)

Он назвал ее везучей. Какие-то моменты счастливого детства, вероятно, уже забылись.

Ну да! – охотно соглашалась она. (Как ученый, София понимала человеческий мозг – в том смысле, что ничего в нем не понятно, а так называемая память – это по большому счету фикция. И тем не менее.) Но всякий раз, когда она ощущала беспомощность, безнадежность, ее мысли неизбежно возвращались к семейному очагу. Она была не в состоянии разрушить эти чары.