Ночь в Новом Орлеане

Али без промедления встал и скрылся в другом зале, где начал что-то шумно искать. И почти так же быстро он вернулся, никто и слова не успел сказать. В его руках была очень старая бутылка с обветшалой, белой наклейкой, где лаконично было написано: «RUM»

– Ром от кампании «Дж. Рей и племянник». Пятьдесят четыре тысячи долларом, между прочим. Но мы можем себе позволить и не такое. Самый дорогой ром в мире и единственная, настоящая вещь в этой комнате. Всё остальное: только качественная иллюзия. Но ром, что ни на есть, настоящий. Мне, кстати, этот самый «племянник» подарил.

– А почему – единственная? – совершенно искренне спросила Чарли, совсем не предавая значения цене рома. Скорее всего, она бы не отличила ром за двадцать долларов, от рома за пятьдесят четыре тысячи долларов. – Разве ты и все мы – не настоящие?

– В каком-то смысле да. Все мы лишь иллюзия, которую даже мне сложно было бы создать, но которая всё ровно, рано или поздно, просто превратится в прах. Я в этих вещах разбираюсь. Но я сказал «самая настоящая вещь», а вы, надеюсь, не считаете себя вещами.

– И почему ты любишь, так называемые «настоящие напитки», когда сам мастер наваждений? – все ещё продолжала Чарли и говорила это всё с тоном школьной учительнице, которая поставила себе целью бытия завалить ученика.

– Потому что, как сказал самый лучший фальшивомонетчик из всех, кого я знаю: «Каждый, кто связывает свою жизнь с подделками, больше всего в жизни стремится к истине». И был, как никто, прав.

Учительница поняла, что завалить ученика у неё не получится. И, с грустным видом, поставила ему в журнал заслуженную «А».

Когда мне было четырнадцать, я сошёл с ума. Если, правда, до этого имел здравый рассудок. С годами, как и должно быть, это прошло. Я снова начал жить, хоть давно уже был мёртв. Но теперь, здесь и сейчас, после доброй горы сожранной еды и рюмки самого дорого и настоящего рома, я снова, раз и навсегда почувствовал, что снова жив. Вот, что чувствовал Иисус, когда воскрес.

– Знаете, – вспомнил я фразу из давно забытой книги, слова и сюжет которой навеки были утрачены во времени и затерялись в моей голове, где, собственно, ничего долго не задерживается, – мне у вас так понравилось, как в детстве. Хоть в детстве ничего такого не было.

– Спасибо. Сочту это хвалой своего рома. За такие слова и стоит открывать подобные бутылки.

– Именно так.

Сказал, взял рюмку и выпил ещё. Этого хватило бы, чтобы захмелеть. Но, видимо, в этой палатке нельзя, ни наесться, ни напиться. Все-таки, хороший было ром. И пока мы пили, Чарли прошептала мне на ухо:

– Я в этом не разбираюсь, но на вкус, мало чем отличишь от того дешёвого рома у нас дома.

Ответ не заставил себя долго ждать:

– Может, оно так и есть. Кто знает, на что способен человек ради первого впечатления. И как говорила Шанель: у вас никогда не будет второго шанса произвести первое впечатление.

Она засмеялась и отвернулась. Было похоже, что ответ е       вполне устроил. А я мог продолжать пить этот ром, не боясь охмелеть, наслаждаясь вкусом и зная, что больше никогда себя так не почувствую. И это был самый настоящий рай…

Я был не пьян.

И всё же, это было неописуемо хорошо. Но я, все же, попытаюсь описать это.

Всю жизнь я был замкнут в стеклянный куб с ребрами по метру. Через него всё было видно, и я мог смотреть на мир через грязное, немытое стекло. Только когда шёл дождь и мыл мою тюрьму, я мог смотреть на мир сквозь чистое стекло. И только дождь, и снег был мне по душе. Но я все еще продолжал смотреть на него только с одной стороны через стекло, пусть даже чистое, и считал, что знаю мир. И всю жизнь я был заперт в нём, сидя на корточках, не имея ни единой возможности подняться. И это было ужасно. Ужасало даже не само сиденье, а то, что я видел через него. Я видел людей, которые сидели в таких же кубах, как и я. У одних, они были сделаны из метала, и пробить их было невозможно. Другие сидели в кубах из дерева. Они могли выбраться, найдя того, кто сожжет их крепость. Но они бы сгорели сами – такова цена за истинную свободу. Другие говорили: моя тюрьма – моя крепость. И жили, размножались, умирали. Жрали. Срали. Ржали. И в отличие от меня, они боялись, что куб когда-нибудь развалится. Они не хотели сбежать из Шоушенка, они боялись, что их выпустят. И они будут вынуждены остаться наедине с этим миром. Всё понимая. Ни от кого, не завися. И мне приходилось жить с ними и иметь с ними отношения. Мы, бывало, гуляли, общались, смеялись. Но в глубине души я всегда испытывал отвращение ко всему, что в них. Это чувство нередко шло против меня. Но люди были не настолько злопамятны.

Вот так и жил. Коротал дни. Перечитал тысячи книг. И никогда не создавал того, что не хотелось бы сжечь. Даже встреча с Чарли и переезд в Новый Орлеан не помог мне толком. И продолжал жить в этом кубе, делая вид, что ничего не происходит. Порой, сам верил себе. Но это была ложь – её рук дело. Лишь недолговечная иллюзия. Правду и только правду, какова солона она ни была, как любил говорить сударь Мусоргский.

Гори он в аду.