Ночная смена

И дело вовсе не в похожести двух этих книг, они как раз не похожи, но у них общая, на грани фетишизма, одержимость брендами и модой и главная идея: форма, убивающая содержание. И да, я осознаю иронию, что связь, которую я вижу между ними, возможно, не более чем частный случай апофении. Но, на мой взгляд, в 1998-м Эллис задал дискурс и довел тему моды и логотипов до предела, оставив после себя выжженное поле, которое потом заселили его бастарды вроде Бегбедера, но сейчас не о них. Гибсона погубило то, что он попытался написать тонкий и вдумчивый роман о механизмах современной моды, но, кажется, сам не заметил, как оказался в огромной китовой тени предшественника; плюс, откровенно говоря, если Гибсону чего-то и не хватило – то злости. Злости, которой у Эллиса через край.

Вот интересно, правда?

Иногда, чтобы вышел шедевр, писателю нужно просто хорошенько разозлиться. Как верно и обратное – излишняя осторожность автора может потопить даже самую смелую идею. Потому что есть вещи, о которых нельзя говорить, – о них нужно орать.

Чарли Кауфман. «Муравечество»

Имя Чарли Кауфмана уже давно стало синонимом безудержной, бешеной, сворачивающей мозг фантазии. Его первый сценарий «Быть Джоном Малковичем» был, по сути, спек-скриптом – то есть сценарием, который авторы обычно пишут не под экранизацию, но для того, чтобы продемонстрировать продюсерам свои способности. Тем не менее сценарий был экранизирован, и Кауфман в одночасье стал культовым автором.

Спустя более чем двадцать лет Кауфман дебютировал в литературе, и его роман «Муравечество» – отличный повод поговорить не только о киноманских романах, но и том, какие проблемы ждут сценариста, возьмись он написать роман. Главное, что бросается в глаза в «Муравечестве», – это объем: 720 страниц в оригинальном издании. Освободившись от жестких рамок сценария (в среднем 105 страниц, в основном диалоги), Кауфман дал волю фантазии, о которой мы давно знаем главное – у нее нет тормозов.

Сюжет такой: шестидесятилетний кинокритик-неудачник Б. Розенбергер Розенберг приезжает в город Сант-Огастин для работы с киноархивами: он пишет монографию о квир-кинематографе начала двадцатого века. Главное, что о нем нужно знать, – он отчаянно пытается быть современным и угнаться за культурными трендами, но в силу возраста и скудоумия даже хорошие идеи из его уст звучат так, что не вызывают ничего, кроме испанского стыда. Он говорит о толерантности, но сам он ведет себя как расист и ксенофоб, рассуждает о важности феминизма, но подчас скатывается в откровенный сексизм. Совершенно случайно во время командировки соседом Розенберга оказывается престарелый режиссер Инго Катберт. Катберт показывает Розенбергу свой черно-белый кукольный фильм, который он создавал на протяжении всей жизни. Хронометраж фильма – 3 месяца. Прямо в процессе просмотра Катберт умирает, а Розенберг пакует катушки с фильмом в грузовик и едет в Нью-Йорк, предвкушая славу. «Для Инго я – как Макс Брод для Кафки», – думает он и тешит себя фантазиями о будущих карьерных возможностях. Но по дороге из-за жары пленки воспламеняются, и фильм полностью сгорает. Розенберг ставит перед собой цель – восстановить шедевр по памяти, создать его новеллизацию. Проблема в том, что от фильма остался только один кадр, а сам Розенберг пережил кому и совершенно забыл сюжет. Чтобы восстановить память, он обращается к гипнотизеру, и тот отправляет его в путешествие в его собственное подсознание.

Это сюжет в общих чертах – если, конечно, происходящее в книге вообще можно назвать сюжетом. Кауфман комбайном проезжается по современности, под раздачу попадают все современные социальные/культурные феномены: феминизм, движение #MeToo, ЛГБТ+, голливудские квоты на цветных актеров и прочее. Проблема в том, что в «Муравечестве», кажется, совершенно нет рефлексии на эту тему, только насмешка. Роман как бы балансирует на грани шутовства и серьезности и каждый раз заставляет читателя сомневаться: автор правда так думает или прикалывается? В каком-то смысле «Муравечество» – это гениальный эксперимент в области смерти автора, текст постоянно убегает от интерпретации и попытки привязать его к идеологии и фигуре самого Кауфмана. Нас забросили в голову закомплексованному деду, который отчаянно пытается угнаться за повесткой. Иногда это смешно и остроумно, но в основном больно и утомительно, как шутка, повторенная 700 раз, – она, к сожалению, не становится смешнее с каждой новой итерацией.