Ночное зрение

А Графин продолжает выкрикивать:

— Каря-баря! Смерть поэта!

— Что за каря-баря? — расстроенно спрашивает Александра Григорьевна, бегая взглядом по картам. Графин вежливо отвечает:

— Туда-сюда, как свиньи спят…

— Шиисят девять, — радостно поясняет Ермолаев и восхищенно следит за руками Графина.

— Ты кричи по-человечески, хрыч! — сердится Рязанова. — Надоело в кубики заглядывать!

— Сороковка-луковка!

— А смерть поэта? Смерть поэта-то что? — совсем расстроилась Александра Григорьевна.

— Фу ты, беда! — Графин недовольно опускает руки с мешочком: — Смерть поэта — тридцать семь!

— Ты вот что, Графин, — говорит Федя Костенкин, — ты не выдумывай!.. Вчера говорил на тридцать семь, что это вдова погибшего матроса, позавчера — до войны четыре года, в пятницу — еще как-то пыхтел!..

— В пятницу он говорил: даешь больничный!

— Как? — не понимает Александра Григорьевна.

— Ну повышенная температура! — поясняет Ермолаев, п улыбка растягивает его лицо от уха до уха.

— Все равно, Графин, не по-людски кричишь! — успокоение говорит Федя.

— А ты соображай, в институте учишься, — вступается за Графина Ермолаев и получает от Феди легкий подзатыльник, но лишь мимолетной тенью отражается это на его улыбке. Он, кажется, только развлек его. Но чтоб немного помолчать, Ермолаев находит в кармане гайку «на пятнадцать» и мусолит ее во рту.

Слышится песня: «…Там под солнцем юга ширь безбреж-ная-а… Ждет меня подруга чуть-чуть нежная-а-а…» — и к столу подъезжает на велосипеде Митяшка Бабаенок, маленького роста человек, который, напиваясь с получки, закапывает заначку под каким-нибудь столбом во дворе, а утром ищет, и если даже находит тот столб, то не находит заначки. На это есть Ермолаев — молодой санитар пригородного двора. Правая штанина старомодных Митяшинских брюк перехвачена у манжетов прищепкой, чтоб не затянуло штанину в цепь велосипеда. Митяшу трудно понимать новому человеку: он не может произносить шипящие.

— Вдорово, мувыки! — говорит он и развалистой походкой моремана подходит по очереди к представителям мужского пола, широко размахивается и жмет приветственно руки, а Ермолаеву говорит: —Уди, урод парфывый, бандит нефоверфеинолетний… Проныра…

Потом звенит в кармане мелочью:

— Фыграем?

— Жди низа, — говорит ему Графин и кричит: —Венские стульчики!.. Молодая!..

— Вдать так довдеффа, — громко говорит Митяша и всем поочередно заглядывает в глаза, — довдеффа тут… Фкоро ффем надо на юг подаватфа…

— Ой, на юг! — ехидничает Рязанова. — Тебя только на юге не видели… Может, еще в Италию захочешь или в Ниццу… Мало тебе тут Нелька морду-то царапает, а то как раз на юг…

Графин кричит попроще, когда начинается посторонний разговор. Внимание Митяше — любят его треп.

— Это он кота вчера сушиться вешал на бельевую веревку, — Федя Костенкин двинул фишку по карте. — Он его своей велосипедной прищепкой, а тот не будь дурак — да когтями…

— Пип, — кричит Графин, ни разу не улыбнувшись.

Рязанова закрывает цифру пятнадцать и продолжает разговор с Митяшей:

— На юг ему захотелось… Там и столбов-то таких нет, где деньги будешь прятать?

— Дура, — говорит Митяша. — Бевать отфюда надо: один ход — в дымоход! Ффем!

— Ох, дуроплет, — хохочет добродушный Федя. — Ох, не мешай, я сейчас середку кончу!

Митяша послушно замолкает, и снова все погружаются в игру.

Тактик от лото, Графин, желая выиграть, начинает шифроваться:

— Тронь-ка!

— Три! — переводит Ермолаев.

— Пора любви…

— Восемьдесят девять! — ухахатывается мальчишка.

— Парашютист…

— Шестерка! — Ермолаев чуть не плачет от восторга.

— Стой! Что за парашютист? — Федя встает из-за стола. — Это почему: шестерка — парашютист?

— Гений! — говорит Ермолаев. — Это шутка гения!

— Если шестерка, то я кончил середку! — говорит Федя. — Проверяйте.

Графин начинает проверять, называя числа их обычными именами. Но распахивается окно Ганиной комнаты, и женщина в бигудях кричит:

— Лю-у-уди-и! Скорей! Ганька повесился-a-al У-у! Гаврилуш-ка-а! Скорей-й! Лю-у-уди-и! — и из комнаты слышится ее топот, грохот посуды.

Сидящие за столом словно оцепенели. На крики из дворового сарая-углярки выскочил второгодник Николаев и встал в проеме двери, а за его спиной, то подныривая под мышку, то возникая над плечом, мелькало белое в кудряшках лицо.

— Глядите! — срывающимся в смехе голосом закричал Ермолаев. — Николай с Федоровой уроки учут!

И сразу все пришло в движение: все бегут, вынимают Ганю из петли, отхаживают, поят водой. Ганя лежит на тахте, и, когда открывает черные от зрачков глаза, из-под ресниц его выбегают две оживленные слезинки. Рязанова упала на крутом лестничном марше и разбила белое колено. Александра Григорьевна, обняв себя за локти, стоит, прислонившись спиной к простенку меж окнами, жует мундштук. Ганина жена убирает следы погрома нл кухне общего пользования.

— Фе, Ганя? — тихо спрашивает Митяша. — Фе плафеф? Больно? Я ведь думал, друг, фто ты в больнитфе…

Графин протягивает Гане трубку:

— На курни, Таврило, да выходи в лото играть, пока на больничном…

Ганя шепчет, осторожно поматывая головой:

— Нет мне жизни без голоса… Не шутки это… Вот так вота…