Ночное зрение

Жулик пытается лизнуть его в рот.

— Опять он про свой голос! — слезливо говорит Ганина жена и, швыряя на пол мокрую тряпку, тыльной стороной ладони чешет нос: — Опять про голос! Да какой там голос-то был? Тоненький, как у комарика, а? Смотрите, люди, ведь как на рыбалке весной голос потерял, так с ума мужик сошел! Не могу, грит, не петь! — Между делом она дает пинка Жулику, и тот понятливо покидает жилплощадь. — Одна, мол, радость была: голос, грит, как, грит, запоешь, где захочешь! — продолжает она. — Ну не дурак ли?

— Мне без голоса не жить, — едва слышно твердит свое Ганя.

— Ты чо, Магомаев? — воспитывает Рязанова. — А, Гань? Эго тому голос потерять — куска хлеба лишиться, а ты-то: крановой! Зачем же так переживать-то, Га-аня!

А Ганя свое:

— То ведь как запою, запою!.. А теперь?

— Ты, Гань, глупый… — говорит Митяша. — Уфеные фкоро придумают лекарфтво — попьеф — и пой!

— Ага! — щурится Рязанова. — По рупь семнадцать, что ли? Так ты и с одеколона, Митяша, поешь…

— Не, — возражает Митяша, — с одеколофки я фтрелять рвуфя! А наука-то ффяф — ого! Видал по телевифору покафывали, как одному мувыку от ноги палетф отмякали, а к руке — прифобатфили! А? Ого!

— Ну, я пошел, — говорит Графин, выждав паузу. — Пошли, Федор, слышь? Кепка-то с деньгами там, на столе…

— Да я побуду! — ответил Федор. — Теперь уж поздно…

Ганя ковыряет ворс ковра на стене:

— Эх, ребята-ребятешь! Эх, в армию бы, братчики, уйти, что ли? В армии как хорошо-то, братцы…

— Чо ковер-то ковыряешь? — все так же слезно, но уже зло говорит жена. — А нынче чуть телевизор не разбил! Чо он ему, телевизор-то, сделал, а? — поворачивается она к Графину.

— У телевизора и спрашивай, — холодно отвечает Графин и медленно направляется к двери.

— Господи, господи! — слезоточит Ганина жена. — Хорошо, хоть соседей дома нет…

— Да, — говорит Александра Григорьевна, — пожалуй, и я пойду. Выздоравливайте, Гавриил… простите, отчества не знаю… Что же вы? Голос к вам вернется… у нас на фронте воевал лейтенантик Коля Болтавин — так рисовал! Бесподобно! А впрочем, что это я?.. Ну, вот. Главное, все в порядке! Счастливо! — Она комкает носовой платок из тонкой ткани и выходит на цыпочках.

— Мувык, а плафеф, как… дите, — говорит Митяша, — выходи играть…

Все уходят. Ганя остается один и украдкой от жены сморкается в подол своей длинной алой майки.

Солнце скраснело и стыдливо пошло прятаться за березняк. Цугуноцка сходила домой и обула стеганые бурки. Рязанова отвезла домой ребенка. Удивленно оглядев спущенные шины велосипеда, Митяша покатил его в сторону магазина.

— Что-то сегодня народу… маловато, — зевнув, не открывая рта, сказал Федя. — Восьмой час уже… Эй! Глебов! Поиграть не хотите?

— Во-он за сараями Кит с Ромкой Голубевым идут! — говорит им из коляски Глебов. — Им все равно: страдать иль наслаждаться, а я поработаю!

Графин сказал Ромке:

— Садись, брат-кондрат, составь партию… А ты, — сказал он Киту, — постой полюбопытствуй…

— С чего это? — возмутился Кит и подбоченился.

— С того, что с грызунами не играю. — Графин мешал кубики в мешке. Никто не прерывал, слушали, зная, что Графина с толку не собьешь.

— С какими грызунами? Мы что, грызуны? Нам по двадцать три года!

— А вот с теми грызунами, которые до тридцати лет с мамкиной шеи кору грызут, — ответил Графин, сдавая карты. — У тебя морда как у нищего сума, а работать не хочешь. Ишь, пришел выиграть! У меня выиграешь!

— Ха-ха! — наигранно усмехнулся Кит. — У тебя-то? У суслика пузатого?

— Я пузо на свои отъел, а если твою поганую копейку возьму, так потом руки, чем отмывать — соляркой?

— Ну давай я сяду! И выиграю!

— Раньше сядешь, раньше выйдешь, — говорит Графин.

— А чо эт меня посадят? Я чо, ворую?

— Может, и воруешь, — говорит Графин, считая банк в кепке. — Кто у бабки Цугуноцки мешок бутылок из сарайки умыкнул?

— А я?

— Ты и твои сателлиты: Ромка и Джоя… Все поставили?

— Все.

— Значит, боишься меня в игру брать? — насмешливо щурится Кит, доставая бумажник и высыпая возле себя горку мелочи. Графин же изобразил всем своим видом сомнение.

— Ну так и быть, садись, — сказал он. — Поживем — увидим…

— Только кричать ясно, без фокусов, — поставил условие Кит. — По кругу, по количеству карт… А то: как хочу, так и схвачу! — и подмигивает Графину.

— Проверим, зачем на твоих плечах этот безобразный чан с ушами, — говорит Графин и начинает выкрикивать номера кубиков: — Семью семь, футболист.». Девятью девять… Без шестнадцати двадцать… Четыре в кубе — ваших нет…

— Стоп!

— …Сады Семирамиды… Новобранец…

— Стоп, Графин Графиныч!

— Шишки-пышки — торговые излишки… И один в поле — двое.

Кит, заискивающе хохоча, встает из-за стола:

— Скажи, что за шишки-пышки, и мы пошли!

Вышедший из дома с куском халвы Ермолаев сразу пояснил:

— Пуд — торговые излишки! Шестнадцать!

Графин прекратил кричать и многозначительно пыхтел трубкой. Александра Григорьевна поощрительно поглядывала на его физиономию, выныривающую из дымного облака. Кит говорит:

— Пошли, Ромка, от этого… афериста…