Ночной нарушитель (сборник)

Где-то внизу, далеко-далеко, чуть ли не на дне морском, уютно и сыто бормотала машина – сторожевик перемещался на новое место, держал курс на запад, к границе с Норвегией.

Старшее поколение считает, что самое серьезное наказание, придуманное для человека Всевышним, – это одиночество. Бывают разные виды одиночества, и знатоки это различают. Даже исследуют, будь они неладны. Одиночество само по себе, в квартире с плохо приклеенными обоями – это один вид одиночества, в толпе, среди многих людей – другой вид, бывает и сложный вид одиночества, говорят, что он – самый худший – это одиночество вдвоем…

Одиночество вдвоем – это разбитая семья, смятые надежды, ветер, закручивающий в тугой столб разные, вчера еще очень нужные, а ныне разорванные и брошенные на пол бумажки. Что такое семья? «Семь я».

Ради хорошей, крепкой, надежной семьи можно бросить и работу, и жилье свое, и поменять профессию, и даже забыть про улицы детства, которые обязательно возникают из сладкого клубня воспоминаний… Но в одиночку семью не создашь. Семей из одного человека не бывает. Даже во сне. От такого сна можно проснуться в холодном мертвенном поту. Значит, надо возвращаться на «круги своя», мужчине к женщине, женщине к мужчине.

С другой стороны, Кафка, например, считал, что одиночество – лучшее состояние, в котором может пребывать человек. Все гениальное, к слову, было создано людьми в состоянии одиночества. Говорят, что Кафка даже специально учил русский язык, чтобы произнести на нем знаменательную фразу: «Я – один».

«Что будет, если перефразировать строчки знаменитой песни “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”? “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью” – так? Или не так? Кафка – сумасшедший, читать его невозможно. Он потому и знаменитым стал, что читать его невозможно».

Ирина невольно вздохнула. Вот такие шахматы нарисовались на жизненном поле. Е-2 – Е-4, словом. Впрочем, в наше время это может быть не только началом новой шахматной партии, но и рецептом колбасы… Или куриного супа известной фирмы «Магги». Каждому свое, в общем.

Иллюминатор, высветившийся было слабенько, еле-еле, вновь потемнел, будто бы в некую печку перестали бросать дрова и пламя, лишенное пищи, угасло – ни света от него, ни тепла. Самойлова поняла: надвигается шторм. В ней поднялось что-то предостерегающее, даже протестующее, но она отмахнулась от этого ощущения, как от докучливого котенка, пытающегося вспрыгнуть к ней на колени – шторма Ирина не боялась и жестокую болтанку переносила легко.

В дверь каюты постучал Михальчук, заглянул в проем, чисто выбритый, свежий, благоухающий хорошим мужским одеколоном.

– Ирина Александровна, кают-компания собирается на полдник. Приглашаю вас.

Она неожиданно ощутила, поняла – и понимание это шло откуда-то изнутри, из глубины, – что ей хочется увидеть Корнешова. Никого не хочется встретить за столом, даже элегантного командира сторожевика, а Леву хочется.

– Я сейчас буду, – сказала она.

Разговоры за чайным столом обычно бывают легкие, необязательные, темы могут меняться стремительно, в несколько секунд, каждый сидящий в кают-компании старается быть остроумным. И чем острее он говорит, чем громче реакция на его речь, тем лучше.

Бывает, что за столом начинается самое настоящее состязание. На этот раз для состязания были созданы все условия. Тем более что в кают-компании находилась женщина.

К чаю Михалыч подал свеженькую, еще горячую, с пылу, с жару выпечку – пышные круассаны и медовые коврижки, яблоки в кляре – любимое блюдо команды, блинчики с рыбой-малосолом, пышные пампушки-безе: кок словно бы тоже участвовал в застольном состязании и превзошел самого себя.

Ксан-Ваныча невозможно было остановить, он вновь готов был говорить на любую тему, лишь бы его слушали. Старпом даже одежду сменил – вместо потертой рабочей формы надел отутюженные так, что о складки можно было резать бумагу, брюки и тужурку с золотыми пуговицами и орденской колодкой на груди… Ксан-Ваныч был на высоте, в общем.

Оставалось только достойно определиться со словесной начинкой.

Из офицеров не было, пожалуй, только Корнешова. Ксан-Ваныч поймал выжидательный взгляд гостьи, пояснил охотно:

– Капитан третьего ранга Корнешов подменил на дежурстве второго штурмана – тот свалился в постель с высокой температурой.

Жаль.

На пороге каюты показалась полосатая изящная Муся, – обычно в кают-компании она не появлялась, но тут ее снова что-то привлекло, скорее всего, гостья. Женщина.

– Му-уська! – расплылся в умиленной улыбке Ксан-Ваныч. – Му-уська пришла!

Но Муся на старпома – ноль внимания. Она посмотрела на Михальчука – отметилась, так сказать, у командира, – и перевела взгляд на гостью.

– Му-у-усенька! – вновь умиленно пропел старпом. – Что-то уж очень редко ты у нас бываешь.

Муся приблизилась к Ирине, уселась на полу около ножки стола, бросила снизу все засекающий взгляд. Глаза у нее были «вечерние», зеленые, с теплым темным налетом.