Ночной поезд на Марракеш

– Давай сперва переоденемся, а там посмотрим.

Поскольку постель оказалась насквозь мокрой, Клеманс пересадила Мадлен на стул, предварительно постелив туда сложенное полотенце. После чего поменяла постельное белье, отвела мать в ванную, сняла с нее ночную рубашку, обтерла тело губкой и присыпала любимым тальком Мадлен. Вернувшись в спальню, она переодела мать в чистую ночную рубашку и выбросила яблоко в мусорное ведро. Ведро можно будет вынести позже.

Когда мать уже благополучно лежала в постели, Клеманс предложила взбить подушки, но Мадлен лишь покачала головой.

– Если бы подложить тебе под спину подушки, ты смогла бы выпить немного мятного чая, – сказала Клеманс.

Но Мадлен уже опять задремала, поэтому Клеманс просто придвинула к кровати стул и осталась сидеть возле матери. Шли минуты, и Клеманс невольно стала вспоминать их совместную жизнь и их отчуждение, когда она не смогла преодолеть обиду на мать. Внезапно в воспоминания Клеманс вторгся отец. Его лицо. Его холодные темные глаза. Его ярость.

Это все нереально. Он нереален, сказала себе Клеманс, вырвавшись из ледяных объятий прошлого.

И тем не менее чувство вины продолжало исподволь давить на нее. Она не лелеяла свою мать, как следовало бы хорошей дочери. Что было горькой правдой, и она чувствовала тяжкое бремя вины, особенно сейчас. Но она не могла перевести часы назад или изменить прошлое, как ни проси об этом Всевышнего. Клеманс было больно вспоминать, сколько лет прошло, прежде чем она поняла, что отец специально кормил мать снотворным. Даже если Мадлен и слышала крики дочери, то, одурманенная седативными препаратами, ничего не могла сделать. Возможно, она сидела взаперти в своей комнате. Или была слишком испугана, чтобы попытаться помочь. Короче говоря, Мадлен страдала от самодурства Клода Гарнье ничуть не меньше, чем Клеманс.

Мадлен пробормотала нечто нечленораздельное.

– Что? – спросила Клеманс, наклонившись к матери, но ответа не получила.

Всякий раз, как мать закрывала глаза, Клеманс замирала и переводила дух лишь тогда, когда грудь Мадлен начинала слабо вздыматься.

Смерть матери не стала бы для Клеманс самой большой потерей, по крайней мере не такой сильной, как утрата взаимной любви, которую она при всех усилиях так и не смогла возродить.

– И все из-за него, – прошептала она. – Все из-за него.

Когда в результате она нашла мать во французском доме престарелых в Касабланке, та лежала, всеми забытая, в собственных испражнениях. Именно тогда Клеманс поняла, что все изменилось. Окончательно и бесповоротно. Шок и унижение, которые она испытала, увидев мать в таком состоянии, мгновенно избавили душу от злости и обиды, сидевших там много лет. Горечь, недобрые чувства, претензии, которые она так долго копила, испарились как дым. Клеманс собственноручно вымыла мать, рыдая и умоляя о прощении. После чего, в тот же день забрав ее из этого ужасного места, привезла домой. С тех пор она старалась сделать все, чтобы компенсировать своей несчастной, умалишенной матери свое преступное пренебрежение.

Воспоминания перенесли Клеманс в те далекие дни, когда она была маленькой девочкой. Тогда всякий раз, завидев мать, она с горящими глазами бросалась ей навстречу. «Моя маленькая мамочка», – говорила она, обвивая пухлыми ручонками ноги матери, а став постарше – ее талию.

Моя маленькая мамочка.

Сейчас слова эти обжигали, точно удар хлыста.

Она была по гроб жизни обязана матери очень многим, и не только потому, что та спасла ее сына Виктора. Обязана Мадлен и Жаку, им обоим.

Клеманс отвлек стук в дверь. В комнату вошел Тео. В его глазах был немой вопрос. После того как она рассказала ему, почему убила отца, и о том, что случилось много лет назад, Тео замкнулся. Она пыталась поговорить с ним, рассказать конец истории. В ответ он только качал головой, показывая, что еще не готов. Но прямо сейчас, судя по его виду, он, возможно, уже созрел.

– Ох, Тео! – прошептала Клеманс, пытаясь сдержать слезы, когда он протянул к ней руки.

– Она что, умерла? – прижав к себе Клеманс, прошептал Тео.

Она чувствовала, как колотится его сердце, так же сильно, как и ее.

Два сердца, бьющиеся как одно, подумала Клеманс, хотя и не стала говорить этого вслух.

– Нет, – сказала она и добавила: – Но, боюсь, уже недолго осталось.

– Моя дорогая девочка. – Тео погладил ее по голове и отстранился, чтобы посмотреть ей в лицо. – Хочешь, я немного посижу с Мадлен?

– Спасибо. Я недолго. Только приму душ и оденусь. Но сразу дай мне знать, если…

– Конечно.