Ночной сторож

Затем он вошел в нее – наверное, слишком страстно. Слезы брызнули у нее из глаз, мир, видимый через новые очки, опять затуманился, и Лесистая Гора отодвинулся от нее. Она поправила очки и вдохнула побольше воздуха, намереваясь начать снова. Они продолжили. Дело пошло на лад. Правда, то, чем они занимались, не показалось ей лучшей вещью на свете, как утверждала Бетти. Патрис задавалась вопросом, не станет ли она одержима страстью, как предсказывала подруга. Если все произойдет именно так, она не сможет больше думать ни о чем другом. Пока все продолжалось, ее действительно больше ничто не волновало. Однако, как только Лесистая Гора стал беспомощным и каким-то невменяемым, громко вскрикнул, а потом затих, ей стало не все равно. Случившееся очень даже заботило ее. Она прижала его голову к сердцу, все еще одетая в оранжевые варежки, которые ей дала Милли. С ветвей по всему лесу комьями падал снег. Под ним журчали ручейки талой воды. Дятел забарабанил по дереву с такой силой, что ствол зазвенел, точно колокол. Их дыхание все замедлялось, и, наконец, они стали дышать в обычном ритме. Казалось, они думали об одном и том же, но ей не хотелось этого проверять, и потому она промолчала. Они поправили одежду и теперь стояли на тропинке. Они словно прошли обряд очищения. Вот как они себя чувствовали. В данный момент их желание исчезло, и они ощущали себя детьми. Она засмеялась непонятно чему и пригрозила умыть ему лицо снегом. Он предложил ей сделать это, а потому она взяла пригоршню снега, но только коснулась его щек и накормила снегом Лесистую Гору, едва тот открыл рот. Вкус снега напомнил Лесистой Горе о вечности. Он накормил им Пикси, и тот растаял у нее на языке. Ее очки запотели. Она начала приходить в себя, спустилась с небес и начинала касаться земли. Но только оказавшись в пределах видимости своего дома, она почувствовала, как у нее сдавило грудь. Девушка с трудом перевела дыхание. Попрощавшись с Лесистой Горой у закрытой двери, она не предложила ему войти.

Клетчатая

Возникла проблема. У Милли не было ткани с геометрическим узором. Она вместе с Грейс отправилась в миссию и стала перебирать рулоны имевшихся там тканей. Увы, на них был только цветочный узор. Милли терпеть не могла цветистые ткани.

– Придирчивая, – покачала головой Грейс.

– Я знаю, что мне нравится носить.

– Как насчет этого? – спросила Грейс, беря готовую юбку-солнце с узором из ломаных линий, изгибающихся случайным образом. Милли слегка затошнило, когда Грейс развернула ее и ободряюще улыбнулась.

– Она словно специально сшита на тебя.

– Мне она не нравится.

– Придира!

У Милли возникло чувство, которое всегда охватывало ее, когда вокруг было слишком много старых вещей, – своего рода паника. Она диагностировала у себя несколько форм клаустрофобии. Кроме того, она была почти уверена, что не сможет давать показания в Вашингтоне ни в чем из уже имевшейся у нее одежды.

– Давай поскорее уберемся отсюда.

– Подожди!

Грейс выудила из кучи черно-желтую клетчатую блузку, идеально подходившую для ее спутницы. У блузки были заостренный воротник, рукава три четверти и вытачки. Затем, пока Милли любовалась блузкой, Грейс залезла в кучу поглубже и достала оттуда еще одну замечательную вещь. Это было длинное тяжелое платье, сшитое из шести разных тканей, и каждая имела свой геометрический узор. Цвета тканей – синий, зеленый, золотой – складывались в замысловатые сочетания. Платье было сшито из саржи, и узоры были вплетены в ткань, а не набиты. Милли протянула к платью руки. Ее сердце забилось сильнее. Она заплатила монахине за блузку и платье, а затем вышла в вестибюль, где села, разглядывая каждую деталь рисунка. Они были замысловаты и загадочны, как многочисленные фигуры на персидских коврах. Когда она смотрела на эти узоры, они уводили ее внутрь себя и куда-то вниз, за пределы магазина миссии и поселка, в основы смысла, а затем даже за его пределы, в то место, где структура мира не имела ничего общего с человеческим разумом и ничего общего с узорами на платье. Место простое, дикое и в то же время невыразимо изысканное. Место, которое она посещала каждую ночь.

Ламанийцы

– Их ненависть была непоколебима, и они были столь ведомы своей злой природой, что стали дикими, свирепыми и кровожадными людьми, полными идолопоклонства и нечистоты, питающимися хищными зверями, живущими в палатках и бродящими по диким местам с короткой кожаной повязкой вокруг чресел.

– Что ты думаешь, Роузи? – спросил Томас. – Это мы.

Он снова прочитал описание.

– Нет, – ответила Роуз, – это больше похоже на Эдди Минка.

Томас закрыл «Книгу Мормона» и вернулся к изучению текста законопроекта. Недавно он написал Джо Гарри, президенту Национального конгресса американских индейцев[112], чтобы тот прислал ему дополнительную информацию об Уоткинсе. «Дело в том, – ответил ему Гарри, – что Уоткинс лишен чувства юмора».

Это пугало сильней, чем мормонская Библия.