Ночной сторож

В поезде, по дороге домой, когда темные поля серого снега пролетали мимо, а похожие на пятна птицы, собравшись в огромные стаи, закручивающиеся в жуткие спирали, бесновались и кружились над головой, когда Томас видел мельком, притихший, бесчисленное количество заколоченных или занавешенных окон, шатких пожарных лестниц, грязных мусорных свалок, почерневших кирпичных стен и помоек, он анализировал каждое мгновение, каждое слово. Сказал ли он то-то и то-то? Когда сенатор поправил очки, что это означало? Как все пойдет дальше? Томас был убежден, что свел на нет все их шансы. Он не мог точно объяснить, как он это сделал, но он знал. И еще кое-что. Сенатор спрашивал у каждого индейца, дававшего показания, о том, сколько индейской крови течет в его жилах. Самое смешное было то, что никто этого точно не знал. Никто не назвал ее количество в процентах. Это было не то, за чем они внимательно следили. На самом деле Томас мало знал о своих собственных предках и не задумывался, кто из них был индейцем на четверть, кто наполовину, кто на три четверти, а кто был чистокровным чиппева. То же самое можно было сказать и обо всех его знакомых. По мере того как мили пролетали за окнами, это начинало его беспокоить. Все знали, индейцы они или не индейцы, независимо от того, что говорилось в списках или что заявляло правительство. Это было данностью. Давным-давно один парень в баре составил для него генеалогическое древо. Когда Томас посмотрел на него, то подчеркнул индейцев и получился чистокровным, хотя знал, что где-то в его роду затесались и французы. Затем парень несколько раз опять начертил древо, делая Томаса то более белым, то более индейцем, то опять более белым. Это превратилось в игру. Игра оставалась игрой, но теперь она интересовала сенатора Уоткинса, а это означало, что это была игра, которая могла стереть их с лица земли.

Все они купили газеты, чтобы сохранить их в качестве сувениров. В газетах было написано о случившемся в палате представителей. Никто из конгрессменов не погиб, но один находился в тяжелом состоянии. Теперь им казалось удивительным, что слушания не отменили. И что на следующий день их лишь слегка обыскали, хотя повсюду стояло много дополнительных охранников, выглядевших бдительными и даже свирепыми.

Патрис

Теперь я знаю. Знаю, что чувствовал Лесистая Гора после боя с Уобблом, подумала она. Чувствовал не физически, конечно, а духовно. То же произошло и с ней. Весь адреналин улетучился, вся страсть борьбы покинула ее, но каждый момент слушаний остался в памяти ясным и выразительным, а лица сенаторов запомнились в мельчайших подробностях. Особенно лицо сенатора Уоткинса. Слово «надменное» годилось для него лучше всего. Рот Уоткинса походил на кошелек с монетами. Все в сенаторе дышало самодовольством. То, как он держался, излучая некую вибрацию. Наполняя воздух ханжеством. Вот еще одно слово, которое всплыло у нее в голове.

В газетах было довольно много информации о Пуэрто-Рико, так что Патрис получила ответ на свой вопрос. Газеты напечатали большую фотографию женщины, которая вскочила на ноги и принялась стрелять из пистолета. Ее сияющие, горящие глаза, полоска накрашенного рта, который на бумаге выглядел размытым. Патрис провела рукой по зернистой фотографии и аккуратно спрятала газету в чемодан. Она откинулась назад, и перед ней предстали глаза этой женщины. Лолита Леброн. Viva Puerto Rico. Она так сильно хотела, чтобы ее страна жила, что готова была убивать. Было ли с ней что-то не так? Или это с Патрис было что-то не так? Если бы их показания не сработали, если бы они потеряли свой кусочек вселенной, если бы ее мать была вынуждена жить в городе, что ее бы убило, если бы Вера так и не нашлась, если бы, если бы… Если бы сенатор Артур В. Уоткинс стоял перед ней на коленях и его жизнь была в ее руках… Что, если это… Что, если это? Мистер Самодовольный Рот. Мистер Ханжество. Он был бы в опасности, подумала она. «Когда я в ярости, я все делаю идеально».

На обратном пути Патрис спала особенно плохо. Каждый раз, когда она собиралась заснуть, в ее сознание вклинивался какой-нибудь образ. Иногда ее руки казались руками матери. Она видела, как они, сверхъестественно сильные, смыкались на шее Веснушчатого, или на шее Берни, или на шее сенатора. Патрис пыталась избавиться от этих картин, но они возвращались. В ней обитал мстительный, буйный, даже кровожадный дух. Тот самый дух, который наслал птицу, клюнувшую Баки в лицо. Вернувшись домой, она прибралась в парильне и попросила мать помочь ей избавиться от этих мыслей.

Мозес