Ночной сторож

Лесистая Гора приходил в гости день за днем. Когда Патрис возвратилась и начала снова работать, он стал приходить в то время, когда ее не было дома. Каждый раз, когда он появлялся, он замечал в Вере что-нибудь новое. Одна мочка была разорвана, как будто ее укусили. Один палец был искривлен, будто его сломали. Один глаз иногда смотрел в сторону, будто в результате удара кулаком. Одного зуба не хватало, но этого нельзя было заметить, если только она не смеялась, широко раскрыв рот. А она действительно смеялась. Это, наконец, произошло. Такого же зуба не хватало и у Лесистой Горы. Все ее травмы вторили его травмам. В тех же самых местах. Шли дни, шрамы на ее лице заживали, и она все чаще выходила на улицу, бродила по тропинкам, проверяя силки, собирала тростник для циновок, плела корзины на продажу, как делала ее мать, шила одежду для Томаса-Арчилла. Или уже не Томаса? Теперь даже Вера иногда называла его Арчиллом.

Однажды Патрис пришла домой, увидела их вместе и обратила на это внимание. Она увидела, как Лесистая Гора склонился над ее сестрой, державшей Арчилла на руках. Ребенок чихнул, и они вместе пришли в восторг. Это был просто чих. Патрис не могла этого понять, но при виде того, как эти двое не чают души в Арчилле, она ощутила смятение. Испытываемое ею желание и даже, возможно, любовь куда-то исчезли. Ее чувства стали мутными и тяжелыми. В конце концов дело кончилось тем, что Патрис вообще перестала их узнавать. Однажды она случайно вернулась домой, когда Лесистая Гора уходил. Он вышел на дорогу как раз в тот момент, когда Дорис высаживала Патрис из автомобиля. У него не было лошади, теперь он всегда приходил пешком. Увидев, что она идет, он остановился.

– Патрис, – проговорил он, смотря в сторону. – Мне нужно с тобой поговорить.

– Я все знаю, – сказала она.

Он поднял на нее взгляд, и она не отвела глаз.

– Я влюблен в вас обеих, – попробовал он объясниться.

– Нет, это не так, – оборвала его Патрис.

Но она не сердилась. А если даже и сердилась, то это был просто инстинкт, на который ей не хотелось обращать внимание. Чувства напоминали замерзшую грязь. Ей пришлось их отбросить.

– Ты не злишься. – Он почувствовал облегчение и потер бровь. – Я просто не хочу, чтобы ты думала…

– Мне было хорошо, – произнесла она. – Там было хорошо. – Она поджала губы и посмотрела в сторону зарослей, где они занимались любовью. Стрела, тонкая, как тростинка, пронзила ее насквозь. – Но когда мы подошли к дому, случившееся показалось мне неправильным.

– Неужели?

В его голосе прозвучало нетерпение.

– Когда я посмотрела на дом, я просто поняла, что она вернется. Я подумала о том, как ты любишь Арчилла. Может быть, я знала, что, когда ты увидишь Веру, вы сойдетесь – ребенок объединит вас.

– Да. Мы сошлись.

Он казался удовлетворенным, и она почувствовала себя легче, словно сбросила тяжелую отчужденность и могла двигаться дальше. Они вместе вернулись в дом, и Вера посмотрела на них, когда они вошли. Она заканчивала с корзиной. Лесистая Гора делал каркасы из расщепленного ясеня, а Вера оплетала их красными прутьями свежесрезанной ивы, запах которой был острым и казался таинственным. «Преодолеть собственные чувства – вот единственный способ», – подумала Патрис. Она была готова пойти на все, чтобы излечить разбитое сердце Веры.

Спиртовые чернила гектографа

Милли работала допоздна, готовя оригинал отчета председателя совета, который предстояло распространить среди членов племени. Печатая его для мужчины, она шла вразрез со своими принципами. Но в данном случае Милли печатала не только отчет, но и взятое у Томаса интервью, к которому были добавлены ее собственные впечатления от поездки в Вашингтон, а потому она имела право считать, что печатает репортаж. Стояла холодная весенняя ночь. Через час Джагги должна была приехать и забрать ее. Когда образец был закончен, она сразу же закрепила первую его страницу на барабане гектографа и начала поворачивать рукоятку.