Ночной сторож

Багги Моррисси: Я случайно оказался в Вашингтоне несколько лет назад. Разговаривал с министром внутренних дел и комиссаром по делам индейцев. Они сказали, индейцам потребуется несколько десятилетий, чтобы стать независимыми. Так что я не понимаю этого законопроекта. Может, будущее покажет, что мы можем этого достичь.

Мозес Монтроуз: В нашем первоначальном соглашении с правительством такого положения не было. Предполагалось, что оно будет длиться вечно. Даже если мы захотим стать независимыми, это все равно должно быть отражено в договоре.

Эдди Минк: Услуги, которые правительство предоставляет индейцам, можно сравнить с арендой. Арендной платой за пользование страной, известной как Соединенные Штаты.

* * *

Чиновники, сидящие во главе стола, выглядели немного ошеломленными таким заявлением Эдди. Потом встреча продолжалась еще два часа, но никто не сказал ничего нового.

Под занавес заседания Мозес Монтроуз внезапно взял слово.

Мозес Монтроуз: А теперь я хочу спросить о том, что меня очень интересует. Каким образом вы собираетесь представить результат нынешнего собрания, когда станете докладывать конгрессу о его проведении?

Мистер Холмс: Различные заявления, сделанные по его ходу, были записаны.

Джагги Блу: Тогда, пожалуйста, запишите и это. Мы все до единого выступаем против этого законопроекта.

Томас провел голосование.

За законопроект – 0 голосов.

Против законопроекта – 47.

Заседание было закрыто. Все пожали друг другу руки и направились к выходу. Когда Томас оказался за дверью, Луис шагнул следом за ним и произнес:

– Помнишь мою дочь Милли? – Томас, должно быть, выглядел озадаченным, потому что Луис продолжил: – Ну, она же Клетчатая, помнишь, как мы ее прозвали?

– О, Клетчатая, да, конечно.

– Моя дочь от моей первой девушки. Ее фамилия Клауд, и она не из наших краев. Милли училась в университете. Помнишь, как она приезжала и задавала разные вопросы? Это она собирала информацию, которая помогла ей получить несколько букв, следующих за ее именем?[66]

– О, конечно, – отозвался Томас. – Наша ученая, и при том чиппева.

– Может, она могла бы помочь нам добытыми ею сведениями?

– Да, – сказал Томас, стараясь не показывать отчаяния. – Давай пустим в дело все, что у нас есть. Они прижали нас к стенке.

Солнечный свет, проходящий через сплошную пелену облаков, напоминающую хлопковое одеяло, был настолько тускл, что невозможно было определить время суток. Томас подумал, что, наверное, уже довольно поздно. Он слышал, как Эдди пытался уговорить Джойс и Мэри зайти к нему выпить.

– Эдди хочет промочить горло, – заметил Мозес.

– Я тоже, – вставил Томас. – Но я лучше ограничусь рутбиром[67] за ужином.

– Тогда так же поступит и ваш племенной судья.

Мозес мог время от времени глотнуть виски, но никогда не напивался настолько, чтобы это кто-нибудь заметил. Это была одна из причин, по которой он был судьей. Он был верен данной Томасу клятве, не пил, и Томас это знал. А в душе ему очень хотелось выпить. Это походило на боль в мозгу. И его мысли крутились вокруг этой боли. Его охватило тревожное беспокойство, как в самом начале болезни. По мере того как он шагал по улице, ему становилось все хуже и хуже. Он был то ли очень большим, то ли очень маленьким и не мог решить, каким именно. Отсутствие теней, плоские поверхности зданий и тротуаров Фарго не помогали. Он чувствовал, что это приближается. Хотелось пригнуться. Съежиться. Его охватило странное ощущение. Так он себя чувствовал, когда его отчитывали в школе. То же самое возникало, например, когда он заходил в банк или покупал что-то дорогое в магазине, не находящемся на территории резервации. Взгляды окружающих давили на него сверху вниз. Их слова расплющивали его. Взгляды сжимали. Слово «исе», обозначавшее стыд. Его употребляла мать. Но по-английски слово «стыд» звучало намного хуже. Оно заставило его внутренне сжаться. Но то, что сжалось, превратилось во что-то твердое и кислое. Оно превратилось в черный осадок в желудке. Или в мысль, пронзившую так сильно, что он способен был отбросить ее при внезапной вспышке гнева. Это могло оставаться в нем, затвердевая все больше, пока не доберется до мозга и не убьет.

Ах, эти чинуши с довольными мягкими лицами.

Он ненавидел их одобрение так же сильно, как и снисходительность. И все же эта истина была похоронена внутри него так глубоко, что прорывалась наружу в их присутствии лишь под видом дружелюбной улыбки.

Позже они вышли из выбранного ими ресторана, недорогого итальянского заведения, где наелись спагетти с фрикадельками, что всех взбодрило. Вдруг Томас увидел Паранто. Он шел по другой стороне улицы, борясь с гравитацией, шатаясь из стороны в сторону. Каждые несколько футов он останавливался, чтобы не упасть, хватаясь то за столб, то за подоконник, то за почтовый ящик. Пальто обвисло и вздымалось вокруг ног. Томас послал остальных вперед и пересек проезжую часть.

– Привет, нииджи, – поздоровался Томас.