Ночные бдения

Руками я почувствовал свежий воздух, волоски на них зашевелились от порыва ветра, который проник даже под удушающий мешок. В дверях мы остановились. Немного погодя меня посадили в тележку, и я благополучно покинул свою тюрьму, чтобы сменить ее на еще более страшное заточение. Тележка медленно покатила по Городу, проезжая по многоголосым улицам под улюлюканье горожан, я невесело думал, что Нао был не прав, когда говорил, что из Замка Роз выезжают телеги только с мертвецами, я – живой, был тому опровержением.

Город Семи Сосен, живущий для меня лишь в многообразии звуков, проносился мимо, и я, не в клетке, практически не связанный, чувствовал себя вдвойне пленником. Ах, если бы я мог двигать руками, если бы мог! И я буду ими двигать, я верну в них чувствительность, а нога заживет, и я сбегу из дворца набожника, в конце концов, он не тюрьма, не крепость, – так я подбадривал себя.

По мере приближения к цели суета спадала, мы много поворачивали, и остановились. Алеас ссадил меня с телеги и подвел к двери, затем долго с кем-то разговаривал, мы ждали, наверное, целую вечность, чтобы попасть во дворец. Наконец, нас впустили, и мы медленно двинулись, все время останавливаемые стражниками. Сначала я решил запоминать дорогу, но скоро сбился в подсчете поворотов и лестниц.

Вдруг мы остановились. Алеас снял с меня мешок и повязку. Я, щурясь, открыл глаза и оглянулся.

Я находился в небольшой, но роскошной комнате. На зарешеченных (я сразу это подметил) окнах висели расшитые золотом шторы, золото вообще превалировало в отделке комнаты. У стены стояла огромная кровать, заваленная мехами (первый раз за время моего пребывания в Империи я увидел кровать), небольшой стол, на полу хаотично разбросаны вытканные ковры, и среди этого великолепия стоял я, поднятый из ада, грязный и упавший духом.

Алеас, улыбаясь, следил за моей реакцией на всю эту роскошь, и видимо, она ему не понравилась.

– Вы должны благодарить набожника за такую милость, – осуждающе сказал он.

– Мне все равно, где помирать, Алеас, – усмехаясь, сказал я, – ты знаешь, для чего…

– И знать не должен, – коротко оборвал он меня и, натянув мне на голову мешок с прорезями для глаз, три раза хлопнул в ладоши.

Сквозь мешок я увидел, как двое слуг втащили в комнату большую ванну с горячей водой, третий нес одежду, четвертый поднос с едой. Когда слуги удалились, Алеас закрыл дверь на задвижку и лишь после этого снял мешок с моей головы.

– Начнем с ванны, – бодро проговорил он.

Алеас помог мне раздеться и забраться в воду, затем тщательно вымыл меня, вытер и обработал мазью начавшую гноиться ногу.

– Ты будто нянька, Алеас, – съязвил я, – приходится выполнять разные поручения Тобакку, да?

– Не вижу причин для иронии, – как будто не задетый, сказал страж, – если бы ты сам мог помыться, я не стал бы тебе помогать.

Я почувствовал себя слегка пристыжено и позволил Алеасу усадить себя, позволил одеть и подстричь.

Алеас задумчиво смотрел на творение своих рук, а я чувствовал себя куклой.

– Да, ваш внешний вид, в самом деле, отличается необычностью. Легко ли чувствовать себя другим? – чуть улыбаясь, спросил он.

– Я готов отдать весь свой вид, лишь бы выбраться из этой золотой тюрьмы! Послушай, Алеас…

– Не надо, – сухо сказал Алеас, – я буду жить с вами в одной комнате, и не хочу быть посвящен ни в какие секреты, если вы помните, я – служитель набожника и буду обязан доносить ему обо всех ваших словах. Но по некоторым причинам я не хочу быть наушником, поэтому прошу вас, не говорите мне ничего, каждое слово я передам своему господину.

Я испытывал благодарность к Алеасу, и каким бы подлецом он не был на самом деле, я всегда буду вспоминать о нем с теплотой, ведь он был единственным человеком, облегчавшим мне жизнь в Замке Роз. Он был главным в этой тюрьме и, как я узнал позже, часто отдавал самые бесчеловечные приказы, не гнушаясь работой палача.

Тогда я не знал об этом, я видел перед собой бесконечно доброго стража, испытывающего ко мне симпатию. А он и не мог относиться по-другому, слишком важной я был птицей, ведь сам Тобакку допрашивал меня, я его был его личным пленником, и только он имел право истязать меня, любые действия подобного рода со стороны других расценивались как преступление. Это теперь знаю я грозное имя Алеаса, проклинаемое и имперцами, и хотами. Для прочих людей попасть в его заботливые руки значило сполна хлебнуть горя и боли.

Но я не знал, я с облегчением думал, что мне придется быть именно под его охраной, под присмотром доброго Алеаса.

Весь день мною никто не занимался, его я посвятил сну, излечивающему и благодатному, затягивающему все раны, в том числе и душевные; но даже во сне видел я беспокойное смутное серое море и себя, носящегося по нему на утыканной гвоздями досточке.

Алеас разбудил меня среди ночи, в свете свечи его лицо было хмурым и невыспавшимся.

– Вставайте, к вам пришли.

Алеас поставил свечу на стол и, как тень, выскользнул из комнаты. Когда дверь за ним закрылась, из угла вышла другая тень, неясных очертаний, чернее ночи.