Ночные бдения

Я все так же квартировался в трактире, и меня это устраивало, я даже слегка подружился с хозяином, если он знал значение слова «дружить», в чем я очень сомневаюсь. Он был нелюдим и зол, но я старался не обращать внимания на его плохие качества, то есть на него в целом. Соседей я благоразумно избегал: я стал острожен. Считая меня мудрецом, люди приставали ко мне с просьбами дать совет, а я старался не попадаться им на глаза и предпочитал обедать в своей комнате купленным на базаре.

Единственным, в чем я действительно нуждался, была одежда. Я имел очень потрепанный вид и был похож скорее на нищего, чем на торговца. Рубаха моя была штопана-перештопана, а обувь и вовсе перемотана веревкой, дабы подошва не отпадывала при ходьбе. Я мог бы найти комнату подешевле, но в таком случае не был бы уверен в сохранности вещей и жизни, потому что трактирное воровство процветало, а человеческая жизнь ничего не стоила, если конечно, это не жизнь богача или аристократа.

Именно поэтому я продолжал влачить полунищенское существование, предпочитая дорогое, но безопасное жилище.

Иногда я думал: для чего я приехал в Город Семи Сосен. Что я мог найти здесь: смысл жизни? Как я жил в страхе и отчаянии, так и продолжал. Я мечтал вырваться из плена Хоросефа, грозившего мне гибелью, но разве здесь я в большей безопасности от рокового случая, разве здесь я не обречен на постоянную борьбу с естественным отбором? Что я буду делать? Торговать булочками, пока не погибну от руки разъяренного покупателя, нашедшего в хлебе таракана, или под копытами коня. В чем теперь смысл жизни? Как не было его, так и нет. Зачем говорил Жука, что это Город Мечты? Он врал. Это Город Семи Страхов. Хотя страха я уже не ощущал, осталось лишь неприятное ноющее чувство подстерегающей опасности на уровне интуиции; и вот это-то чувство не покидало меня ни днем, ни ночью.

Как хорошо, что после тяжелого дня сон мой был крепок, и не приходилось пол ночи мучиться и терзаться сомнениями. Лишь бредя уныло домой, я иногда раздумывался, и тогда все было ужасно. Я старался не вспоминать последнего трагического дня Сарки, кажется, это был не я. Я не жалел, что покинул сгоревшую Сарку. Как бы я смог жить с теми людьми, которые сначала желали мне смерти, а потом предлагали свои жизни. Старался я не думать и о предсмертном желании Жуки, бродяга был просто одержим идей воскрешения Мира, но я видел этот мир – варварская отсталость, что здесь было воскрешать! Я старался не думать, но думал, и жизнь становилась день ото дня все бледнее и безжизненнее. Я терял вкус к жизни.

Порой черное отчаяние овладевало мной, я вспоминал о маме, Лене, Маринке, Люсе. И тогда я желал смерти, и лишь трусость мешала мне покончить с собой.

Поначалу я пытался разговаривать с соседями по рынку. Слева от меня сидел Навус – бойкий молодой человек, он продавал кованые изделия и делал ключи, справа – Тондорамунотас (имя я долго не мог запомнить), хот, он сбывал дешевые шкурки, и, несмотря на то, что торговля совсем не шла, приходил на рынок каждый день. Я пытался разговаривать с ними, но это было еще мучительнее, чем молчание. Навус либо сыпал пошлостями, либо, не замолкая, объяснял разницу между холодной и горячей ковкой. Тондо, как истинный хот, был молчалив, хоть и не так глуп, как Навус, но вытянуть из него слово было большой проблемой. Поэтому и я предпочитал молчать.

Но однажды произошло следующее. Судьба решила вмешаться.

В то утро Навус не пришел на базар. Я долго и удивленно оглядывал пустое место слева от себя. Неуютно было чувствовать пустоту. Наконец, я решил спросить Тондо:

– Хот Тондо, где же сегодня Навус? Прежде он не пропускал ни одного дня.

– А он не придет, хот Андрэ, – не меняя невозмутимого выражения лица, ответил Тондо. – Он ныне заключен в тюрьму, и сегодня будет казнен.

Я не мог поверить собственным ушам.

– Казнен?! Но что он сделал?

– Отказался изготовить ключи для какого-то богача из Лассаго, который соблазнил его сестру и бросил с приплодом.

Ярость впервые за бледный промежуток жизни буквально затопила меня.

– Да как же… – злобно начал я, но вовремя оборвал поток возмущений, вспомнив, что Тондо не друг, а значит враг. – Как же он отказался?!

– Глупец, – коротко ответил Тондо и опять ушел в себя.

Мне хотелось горько и одновременно язвительно рассмеяться, но меня бы не поняли, ни за что бы ни поняли. Казнить пацана за то, что он не захотел помочь подлецу, бросившему его сестру! Я будто бы вспомнил, в каком мире нахожусь, и с презрительным спокойствием оглядел тощую и тупую толпу дегенератов, стремящихся в ворота, я злобно посмотрел на мерзавца, такого невозмутимого мерзавца Тондо, и захотел домой. Тоска захлестнула меня, и я понуро опустил голову.