Ночные крылья. Человек в лабиринте

– Напоминаю, что нам тоже разрешено посещать священный город. Даже нам. Или вы боитесь, что Перерожденцы вновь захватят алтарь обновления, как то случилось тысячу лет назад, до того, как нас вышвырнули из гильдии? – Он хрипло рассмеялся. – Я никому не угрожаю, Пилигрим. Да, я отвратителен внешне, но я не опасен. Пусть Воля дарует тебе то, что ты ищешь, Пилигрим. – Он сделал жест уважения и вернулся к своим собратьям.

Олмейн в ярости обернулась ко мне:

– Почему ты разговариваешь с этими мерзкими существами?

– Этот человек подошел ко мне. Он просто был приветливым. Мы здесь все заодно, Олмейн, и…

– Человек. Человек! Ты называешь Перерожденца человеком?

– Они люди, Олмейн.

– Едва ли. Томис, я ненавижу этих монстров. У меня мурашки бегают по коже, когда я вижу их рядом. Будь на то моя воля, я бы изгнала их из нашего мира!

– Где же та безмятежная терпимость, которую должен развивать в себе Летописец?

Услышав в моем голосе насмешку, она вспыхнула еще большим гневом:

– Мы не обязаны любить Перерожденцев, Томис. Они одно из проклятий, наложенных на нашу планету: пародия на людей, враги истины и красоты. Я их презираю!

Она была не одинока в своей ненависти. Но у меня не было времени упрекать Олмейн за ее нетерпимость. Между тем машина захватчиков приближалась. Я надеялся, что, как только она проедет мимо, мы сможем возобновить наше путешествие. Однако машина захватчиков замедлила ход и остановилась, и несколько ее пассажиров вышли наружу. Они не спеша направились к нам, и их длинные руки болтались, как плети.

– Кто здесь старший? – спросил один из них. Никто не ответил, потому что мы все были независимы друг от друга.

Спустя мгновение захватчик нетерпеливо повторил:

– Нет старшего? Неужели нет старшего? Очень хорошо, тогда вы все, слушайте. Освободите дорогу. Идет большой конвой. Возвращайтесь в Палерм и подождите до завтра.

– Но мне нужно в Агюпт… – начал было Писец.

– Сухопутный мост сегодня закрыт, – сказал оккупант. – Возвращайтесь в Палерм.

Его голос был спокоен. Захватчики никогда не командуют, никогда не подчеркивают свою власть. Есть в них невозмутимость и уверенность тех, кому нет причин в них сомневаться.

Писец вздрогнул, его брыли качнулись, и он больше ничего не сказал.

Несколько других странников на обочине дороги, похоже, собрались выразить протест. Страж отвернулся и плюнул. Человек, который храбро носил на щеке знак разгромленной гильдии Защитников, сжал кулаки и буквально задыхался от ярости. Перерожденцы перешептывались друг с другом. Бернальт горько улыбнулся мне и пожал плечами.

Вернуться в Палерм? Потратить целый день на этой жаре? Ради чего? Ради чего?

Захватчик небрежным жестом велел нам разойтись.

И вот тогда Олмейн проявила всю свою жестокость ко мне.

– Объясни им, Томис, – процедила она сквозь зубы, – что ты состоишь на службе у прокуратора Перриса, и они позволят нам двоим пройти.

В ее темных глазах блеснули насмешка и презрение.

Мои плечи поникли, как будто она навалила на меня груз целого десятка лет.

– Почему ты говоришь такое? – спросил я.

– Жарко. Я устала. С их стороны верх идиотизма отправлять нас обратно в Палерм.

– Согласен. Но я ничего не могу поделать. Зачем ты пытаешься сделать мне больно?

– То есть правда причиняет тебе боль?

– Я не коллаборационист, Олмейн.

Она рассмеялась:

– Ты так хорошо говоришь! Но ведь, Томис, ты он и есть! Ты продал им документы.

– Чтобы спасти Принца, твоего любовника, – напомнил я ей.

– Тем не менее ты вступил в сделку с захватчиками. Независимо от твоих мотивов этот факт остается фактом.

– Прекрати, Олмейн.

– А теперь ты мне приказываешь?

– Олмейн…

– Подойди к ним, Томис. Скажи им, кто ты такой, пусть они пропустят нас.

– Конвой раздавит нас по дороге. В любом случае я не имею никакого влияния на захватчиков. Я не человек прокуратора.

– Я скорее умру, чем вернусь в Палерм!

– Тогда умри, – устало сказал я и отвернулся от нее.

– Предатель! Вероломный старый дурак! Трус!

Я сделал вид, что не обращаю на нее внимания, хотя ее слова прожгли меня насквозь. В них не было фальши, одна лишь злоба. Да, я заключил сделку с завоевателями, я предал гильдию, которая приютила меня, я нарушил кодекс, который призывает к угрюмой пассивности как единственному способу протеста за поражение Земли. Все верно. И все же с ее стороны было несправедливо упрекать меня в этом. Когда я совершил вероломный поступок, я не думал о высших вопросах патриотизма. Я лишь пытался спасти человека, с которым ощущал себя связанным общим прошлым опытом, более того, человека, в которого она была влюблена. Со стороны Олмейн было некрасиво обвинять меня в измене, терзать мою совесть лишь затем, чтобы выместить на мне свою злость по поводу жары и дорожной пыли.

Но ведь эта женщина хладнокровно убила своего мужа. Почему бы ей не быть злобной даже в мелочах?