Ночные разговоры

Наконец-то Краснопольскому стало абсолютно ясно: только Валентина Аполлоновна могла знать о судьбе рукописей. Как выяснить, что она с ними сделала? Обдумав и взвесив все обстоятельства, он решил: она никак не могла отнести их в эМГБ, побоялась бы, там была заведена карточка и на нее, и на ее мужа, и на многих её друзей. Вернее всего, она их уничтожила. А вдруг, Вере удалось упросить сохранить их? Мало ли, решила исполнить волю покойницы?..

— Валентина Аполлоновна уничтожила рукописи? — не вытерпела я.

— Да, ответил Мишка.

***

Мишка обратился ко мне:

— Могли ли такие рукописи храниться, если о них знает больше одного человека?

— По-моему, ни хранить, ни тем более писать сейчас вообще никто не мог бы, — все это гораздо сложнее, чем мы можем себе представить.

Стемнело, был уже шестой час, дождь начал собираться. Мы поднялись и пошли по лужайке. Я сняла туфли, шла босиком. Мягкая трава приятно холодила ноги. Хотелось есть, мы подошли к буфетной стойке. Мишка, посмотрев на тарелочках выставленные продукты, покачал головой: тебе придется подождать, этими отравиться можно. В буфете были засохшие бутерброды и сморщившиеся жареные пирожки с мясом. Я шепнула: не могу терпеть, можно попросить пирожок снизу, там они помягче. Мишка поддался, купил два пирожка с мясом и бутылку лимонада. Лимонад был сладким и теплым, пирожки резиновыми. Подошла электричка, недопив лимонада, мы побежали к вагонам, снова уселись возле окна напротив друг друга. За окном были сумерки. Поезд тронулся. В вагоне зажглось электричество.

Мишка вернулся к своей историй:

— Теперь мне кажется, только несоветский или "бывший" что ли человек мог затеять такое безнадежное и опасное дело. Кроме того, я не понимаю, на что он надеялся, для кого он писал? России свой личный опыт не нужен. Я перебила его: у этого профессора было другое образование и помни — он был не советским человеком. Мишка продолжал. — Сейчас бы обмещаниться и наесться до тошноты, без этого, какое там обобщение опыта! Философы рождались в бюргерской Германии. У нас же лучшие годы жизни человека проходят в очередях, в прогуливании ребенка, на коммунальной кухне. Отсутствие своего угла. Даже если приличные жилищные условия, чаще всего муж и жена живут в одной комнате и самое главное, система нашего воспитания и образования направлена на то, чтобы лишить человека своего мышления и мировоззрения. Если же кому-нибудь и удастся контрабандой приобрести свой взгляд на жизнь, еще надо запастись мужеством, хитростью и терпением, жить с этим.

Я перебила Мишку:

— А как же летописцы? Жили себе, писали.

Он ответил:

— Что ты сравниваешь! Они просто в своих кельях писали из «лета в лето». Кто их читал? Нынче всеобуч: прочтут — донесут.

Мишка замолчал. Я посмотрела за окно: там было темно, по стеклам плыли быстрые дорожки дождя. Мы подъезжали к городу. Городские огни дробились на множество маленьких лучащихся огонечков. Поезд медленно проехал под черную крышу вокзала, — надо было выходить на улицу под дождь.

***

Помню, на работе на следующее утро я не могла ни на чем сосредоточиться: думала над Мишкиным рассказом. Вернее, мне начало казаться, что Мишка сделал что-то ужасное с этим Краснопольским: почему он так много говорил об этом профессоре? Чем же кончилось его дело с эМГБ?

В тот день я хотела попасть как можно быстрее домой, решила не заходить ни в какие магазины. "Надо скорее спросить, как это получилось: Краснопольский жив?" На улице я столкнулась с Риммой, она попросила меня пойти с ней в «Пассаж» — там ей какой-то продавец обещал оставить импортный подкладочный материал на демисезонное пальто. По дороге она описывала фасон и материю своего нового пальто, она хотела со мной посоветоваться, годится ли подкладочный материал, который ей обещали по блату в «Пассаже». Я устала, в магазине душно, в это время обычно много народу — все забегают посмотреть после работы, не выбросили ли чего? Я пыталась отделаться от Римминого предложения, она настояла, я поддалась. Сначала она потянула меня в парфюмерию: там давали польскую губную помаду. Римма встала в очередь, я присоединилась к ней и тоже купила помаду. Затем мы отправились в отдел тканей. Она долго говорила с продавцом, я гуляла рядом в отделе постельного белья, рассматривала всякие ненужные мне вещи, чтобы не мешать Римме купить по блату подкладку. Она вышла вся раскрасневшаяся, улыбка еще не успела сойти с ее полных накрашенных губ. Тут же она сказала по-деловому:

— Все в порядке, всего пятерку пришлось переплатить. Заглянем на второй этаж, в обувь, там тоже что-то дают.

В обувном была жуткая давка, Римма испугалась: на ней был новенький плащ-болонья — порвут. Мы пошли к выходу. На улице она вытащила свою покупку из сумки, чтобы разглядеть и показать ее при дневном свете. Она еще хотела затащить меня в кафе, но я твердо сказала, не могу, побежала домой.