Ночные разговоры

Была полночь. Мы перешли улицу и вошли в ворота — теперь здесь обычный двор, в этом доме какие-то мастерские, может, наручники и кандалы куют? Дом, видимо, им принадлежит. Они свое хозяйство на Литейный переправили. Во дворе было темно и холодно. Мы вышли обратно на улицу, еще раз остановились: на грязновато-бежевом фасаде дома при сумрачном освещении резко выделялось большое белое пятно — мраморный барельеф Дзержинского. Мы отвернулись и молча направились в сторону Адмиралтейства — невольно приостановились — опять барельеф. На этот раз ничего особенного, просто в те же годы здесь жила знаменитая преподавательница балета Агриппина Ваганова. Прочли надпись, рассмотрели ее портрет и пошли дальше. Перед нами в нереальном освещении белой ночи неподвижно, как театральная декорация, стоял Александровский сад. Вошли в ворота, присели на сырую, холодную садовую скамейку. Мишка заговорил:

— Не знаю, кем бы я стал, если бы не было в моей жизни того года. Я многое знал, мне просто не хотелось слышать, о чем говорилось шепотом. В пятнадцать лет мне хотелось жить иначе, яснее что ли? Кончилась война, мы вернулись в Ленинград. В девятом классе меня выбрали секретарем школьной комсомольской организации. Я суетился, бегал, организовывал, может даже больше, чем это требовалось. Разговаривал с вышестоящими — доводил смысл разговоров до рядовых комсомольцев. Помню, мне было приятно чувство волнения, когда я стоял перед аудиторией. Это чувство делало мою речь взволнованно приподнятой. Меня прекрасно слушали и, странно, я бы сейчас — как бы мне ни захотелось вспомнить из тех речей хоть одно слово — ничего, кроме того состояния не могу припомнить. Правда, во мне довольно скоро возникло ощущение пустоты — чувство какой-то неполноценности, что ли? У нас в школе было несколько человек, которые, как мне казалось, всячески избегали собраний, если и приходили, садились в последний ряд, пригнув головы к книжкам, которые обычно были у них на коленях. Вначале это меня раздражало, я постоянно их чувствовал в зале, уже не мог с прежней легкостью говорить. К тому же, среди них частенько сидел Марик Штейн, которого все считала самим умным у нас в школе. Кроме того, начались эти разговоры о технарях и гуманитариях — позже они стали называться «физиками и лириками». Мы спорили, кто важнее. Спорили, конечно, не на собраниях. Помню, я был за гуманитариев. Дело в том, что я писал отличные сочинения по литературе. Наш учитель зачитывал их перед классом, мне казалось, я буду писателем. Я завел блокнот, в который стал записывать понравившиеся мне мысли, пытался делать небольшие зарисовки характеров. Кое-что записал о Краснопольском, правда, под вымышленным именем.

В тот год вышло то постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором, как тебе известно, разнесли Ахматову и Зощенко. Я хорошо помню: мне хотелось услышать все, что говорилось по этому поводу; достал и прочитал несколько маленьких сборничков стихов Ахматовой. Разыскал и прочел много рассказов Зощенко. Вчитывался в Постановление, мне казалось, может быть и не надо было писать про всех этих людишек из коммуналок, хотя, когда читал, мне было очень смешно. Таких надо перевоспитать — думал я тогда: советская власть всего-то существует неполных тридцать лет. Про Ахматову я как-то не очень понял. Стихи мне ее нравились.

— Видишь, — сказал Мишка, — какая убогая картинка получается, когда начинаешь пересказывать ту жизнь. Но ни у меня, ни у кого из моих товарищей, никакой другой жизни не было — вот такое своеобразное духовное существование.

***

В послевоенные годы, когда прошло напряжение первых военных лет, показалось: у нас есть будущее, мы, мальчишки десятого класса, просто должны подготовить себя к новой интересной жизни. Начать мы решили с изучения классической философии, долго спорили, с кого начать? Я с моим другом Олегом в сентябре записался на лекции по истории западноевропейского искусства в Эрмитаж. Там начали с античности — мы и предложили начать с Аристотеля и Платона.

Но Марик возразил: нам сейчас важнее начать с немцев, мы закопаемся в древность и никогда не доберемся до сути дела. Новую-то философию кто начал? — И сам же ответил: Кант, с Канта надо начинать.

Ему возразил Герка: это в общем-то тоже старо. — Нам надо разобраться во многих современных явлениях, в том числе в природе фашизма, мы ведь не раз слышали: ''один Гитлер ни при чём". Мы решили собраться и на первом нашем заседании обсудить, с чего начать.

Как сейчас помню ту вторую послевоенную осень. Стояла спокойная, теплая погода, ветры еще не сдули с деревьев разноцветных листьев, не все дачники вернулись в город, те же, которые должны были выйти на работу, ездили по воскресеньям загород, посидеть у моря или пособирать грибов. Хотелось на время забыться, стряхнуть паутину навязчивых мыслей, подышать легким, прозрачным воздухом бабьего лета. Насладиться мгновением, стряхнуть тяжесть недавних утрат, которая ноющей грустью спадала с сердца, уводила в воспоминания о тех немногих счастливых днях, которые были когда-то давно.