Ночные страхи

– Я не зашел раньше, сэр, – сказал мистер Сноу, как бы извиняясь, – потому что услышал, что у вас гость.

– Гость, мистер Сноу?

– Да, сэр, я слышал, вы с кем-то говорили.

Сирил замолчал, потом сказал:

– Вы слышали, как я с кем-то разговаривал, но слышали ли вы, как этот кто-то мне отвечал?

– Не могу сказать, сэр, – тон мистера Сноу выдал легкую обиду. – Я услышал ваш голос, сэр, и потом, разумеется, не прислушивался. Я подумал, кто-то решил вас навестить.

– Но разве входная дверь не заперта?

– Нет, сэр. Та, что внизу, не заперта, потому что я еще не обошел пустые комнаты. Я вообще-то вошел из сада, через дверь этих самых… Ну, вы поняли. – Мистер Сноу называл Тримблов не иначе, как «эти самые».

– Вы никого не видели в саду?

– Что ж, сэр, может статься, и видел какой-то неясный силуэт, не стану утверждать, но вы же знаете, какая сейчас темень, ничего не разберешь. Я зажег фонарь, потому что осторожность никогда не повредит, но чтобы увидел именно человека, этого не скажу. А вы подумали, это мог быть ваш гость, сэр?

– Да… Нет… Я…

– Так или иначе, – уверенно проговорил мистер Сноу, – рад вам доложить, что все на местах, все в порядке. Доброй ночи, сэр. – И, козырнув ему, мистер Сноу отбыл.

Все не на местах и в порядке – да, все на местах и не в порядке – да, но на местах и в порядке – нет. Эти два понятия были взаимоисключающими. При всей несомненной наблюдательности мистера Сноу, при всей остроте его старых глаз, определенные вещи находились вне пределов его зрения, даже если его слух что-то улавливал. Он мог не увидеть того, что там было, и будет несправедливо подвергать его такому риску в будущем. Выждав приличное время после ухода садовника, Сирил взял фонарь, который тот оставил на столе в передней, и принялся беззвучно спускаться по лестнице – безликой ищущей фигурой, неразличимой в свете фонаря, неведомой ни для кого.

Не он ли был тем самым, за чем приходил его гость? Не он ли? Не он ли? Он вдруг почувствовал себя потерянным. Почувствует ли он, что найден?

Миссис Картерет принимает [100]

В социальном отношении великие города Италии, если смотреть на них глазами Пруста, невозможно сравнить ни с каким городом Англии. В Англии начала двадцатого века и даже позже иерархическое разделение сохранялось лишь потому, что каждый город или городок жил своей отдельной жизнью и, чтобы туда попасть, нужно было проделать долгое, трудное и нередко опасное путешествие в двуколке или повозке.

В таких городках существовали ранги, регалии и членства, и всякий новоприбывший, будь то доктор, стряпчий, фермер или кто-нибудь, не имеющий прямого отношения к «ремеслу», первым делом подвергался пристальному рассмотрению, прежде чем его допускали в какой-либо клуб – общественный, теннисный, крикетный, – в ложу каменщиков или корпус лесничих, словом, в любую организацию, в которые люди объединяются, чтобы признавать своих и не признавать чужих.

Это кажется крайним снобизмом, но в действительности все было не так: в маленьких городках жители, конечно же, знали друг друга и держались запанибрата. Не было профсоюзов, плотник довольствовался тем, что он плотник, и не ощущал ущербности или зависти при разговоре с одетым в белое, покачивающим ракеткой теннисистом – возможно, принятым в клуб лишь недавно. Существовала своего рода демократия, в основе которой лежали добрососедские отношения и внутренняя раскрепощенность. Но затем появились автомобили, и провели социальное разграничение по денежному признаку, выражавшемуся в том, что человек вместе со своим семейством может спокойно переместиться из одного скучного городка в другой, еще более унылый, и былая местечковая демократия с ее вековыми устоями начала отступать.

Не так обстоит ситуация в больших и даже не очень больших городах Италии. Итальянскую буржуазию отличало – и, судя по всему, отличает до сих пор – социальное соперничество, борьба за должности, интриганство – другими словами, стремление утереть нос соседям (хотя надо заметить, что большинство стран латинской культуры, даже если их режимы не назовешь демократичными, в общественной жизни более демократичны, чем старая добрая Англия, и это верно в отношении всех общественных классов). У них отсутствует общая лексика, лингва франка, что особенно заметно в Венеции, где очень немногие представители аристократии говорят на диалекте popolo[101], являющим собой почти отдельный язык. Но при этом герцогиня может запросто говорить с мойщиком окон (если таковые имеются в Венеции), не ощущая классовых барьеров, как в Англии. Венецианские popolo имеют очень слабое чувство собственной социальной или интеллектуальной неполноценности: кошке можно смотреть на короля и даже к нему обращаться. Но у них очень сильно чувство материального неравенства – «Questa Duchessa ha molti millioni» («У этой герцогини миллионы»), – и они стараются извлечь из этого все мыслимые выгоды, что хорошо известно их работодателям, как частным, так и общественным.