Ночные страхи

Но я хотел сказать вот что: положение привилегированного класса в Италии, класса, который был близок Прусту, отличается от английского своим преимущественно городским, а не сельским бытом. Великие семейства Италии – Колонна, Орсини, Каэтани, Медичи, Сфорца, Эсте, Гонзага, Контарини и Мочениго – владели и, несомненно, все еще владеют обширными загородными поместьями, но центром их жизни, их point d'appui[102], всегда был город, облюбованный ими и подчиненный их власти.

В Англии благородные семейства редко проживают в городах или графствах, давших имя их титулу. Герцог Норфолкский не живет в Норфолке, герцог Девонширский не живет в Девоншире, герцог Бедфордский не живет в Бедфорде. Герцог Нортумберлендский живет в Нортумберленде, но Нортумберленд большой, и мало кто знает, что родовой замок герцога располагается в Алнике.

В то время, о котором я здесь пишу, то есть примерно полвека между 1890 и 1940 годами, во многих городах Италии – главным образом в Риме, Флоренции и Венеции – англичане, эмигранты или полуэмигранты, образовали диаспоры на родственных началах. Были и такие, кто забирались дальше, но для многих англичан, особенно с утонченными эстетическими вкусами, соблазны Италии были непреодолимы.

«Открой мое сердце – одно только слово прочтешь там: Италия», – писал Роберт Браунинг, и множество его соотечественников разделяли это нежное чувство. Казалось, его разделяли и сами итальянцы, от мала до велика. Между двумя этими нациями существовала неподдельная симпатия, имевшая в своей основе нечто большее, чем взаимную выгоду. Я вспоминаю, как мой гондольер сказал мне, когда отношения между нашими странами осложнились из-за санкций: «Было время, когда англичанин в Венеции был королем». Но это случилось намного позже.

Возвращаясь к более ранним годам и заимствуя (насколько это нам под силу!) прустовский взгляд представителя «высшего общества» с его неподражаемыми манерами, скажем так: одно время в Венеции существовала англо-американская колония, населявшая прекрасные дома. Эти люди чурались и всячески сторонились денежных мешков, наводнивших Венецию после Первой мировой войны, этой космополитической толпы, которая носилась по Лидо, шумела на Пьяцца и в определенный день, диктуемый модой, перебиралась в полном составе в отель на озере Комо. Итальянцы называли этих весьма шумных эмигрантов settembrini[103] и приписывали им всевозможные бесчинства и сумасбродства.

Так случилось, что этот послевоенный наплыв в Венецию совпал с уходом из города, хотя и по другой причине, более старой и крепкой иностранной колонии. Одни поумирали, другие разъехались, и в их числе – несколько изысканных леди, титулованных и просто светских львиц, для которых Венеция стала вторым домом, – а вместе с ними уехали многие именитые литераторы, включая иностранцев, таких как Генри Джеймс и даже последний (во всех смыслах слова) барон Корво, кусавший руку, его кормящую и снабжающую деньгами.

Не следует считать, что итальянцы, владевшие Венецией, были в это время социально бездеятельны, но у них не было традиции гостеприимства, разве только по отношению к своим соотечественникам. Они переняли гостеприимство от жадных до гостей forestieri[104], но не всегда отвечали им тем же. У них, впрочем, была королева, задававшая тон светской жизни, известная своей красотой и, как говорили, особым расположением короля, но ей больше нравилось играть в бридж, чем развлекать игроков за ужином.

Англо-американская колония, хоть и понесла досадные потери в силе, численности и деньгах, сплотила ряды и по-прежнему оставалась единственной прослойкой венецианского сообщества, обращавшейся к друзьям – как венецианцам, так и иностранцам – со словами: «Вы придете ко мне на чай?»

Теперь в этом узком и продолжавшем сужаться кругу единовластно царили мистер и миссис Картерет. Они обосновались в Венеции на излете девятнадцатого века. Что побудило их к такому шагу, мне неведомо. Он был американцем из Новой Англии, носившим прежде фамилию Картер, она была еврейкой по имени Ханна Филькенштайн, из Нью-Йорка, и ее семья (они были банкирами) стала, как говорили – и это подтверждали даже те, кто не питал симпатии к миссис Картерет, – первой еврейской семьей, принятой в высшем обществе Нью-Йорка. Принятой «в четыре сотни»[105].

«Меня бы здесь не было, – сказала она как-то раз, – если бы не мои нью-йоркские трущобы».

Каким образом познакомились Джеймс Картерет и Ханна Филькенштайн, оставалось загадкой, как и их женитьба. Поговаривали, конечно, что он женился на ней из-за денег, но он не испытывал недостатка в деньгах. Он был низкорослым, весьма chetif[106], усатым (его жена как-то раз мне сказала: «У мужчины определенно должны быть усы»), держался с некоторой нервозностью и смеялся фальцетом. «Ой, ну-ну-ну», – говорил он после всякой ремарки, своей собственной или чьей-то еще, в которой имелся малейший намек на юмор, словно полноценный смех был выше его сил.