Ночные страхи

Так Бог мог бы позвать на прогулку по Эдему. И гости, уже ошеломленные пьянящими изысками дома, спускались за миссис Картерет, осторожно ступавшей по лестнице, в сад. Она вела за собой гостей, одетая в бежевое или что-нибудь в этом роде с вкраплением розового – невзирая на свои габариты, она предпочитала светлые тона. Кто-то сказал о ней (автора мне установить не удалось): «Она обладает чудовищной привлекательностью слоновьего гузна».

Когда мы достигали фонтана (Сансовино? Палладио?), отмечавшего центр сада, она говорила:

– Я не думаю, что вам захочется идти дальше. Там только sandole и bragozze[116], рыбаки со своим уловом. Вряд ли на это стоит смотреть. – А иногда добавляла: – У нас есть садовник, но цветов в саду мало. Итальянцы к цветам равнодушны. Если укажете им на розу и спросите, что это, они скажут: «È un fiore» – «Цветок». Больше они ничего не знают.

К тому времени всем уже было пора расходиться, хотя в Италии обеды в гостях, с непременными посиделками после трапезы, продолжаются как минимум два часа, прежде чем можно уйти, не нарушая приличий.

Я так и не выяснил, как Картереты приобрели палаццо Контарини-даль-Моло. Должно быть, в то время в Венеции дома были дешевле, чем сейчас. К тому же этот дом находился в стороне от обычных городских маршрутов: оттуда, где жил я, на другой, солнечной стороне Венеции, дорога до Картеретов занимала полчаса, пешком или в гондоле.

Я уверен, что дом приглядел Джеймс Картерет: у него был наметанный глаз художника, а связь палаццо с семейством Контарини, когда-то им владевшим, несомненно, расположила его особенно. В настоящее время Контарини, из которых вышло семь дожей против шести из Мочениго, практически вымерли. Последний член их семейства, приходя на званые вечера, требовал привилегии являться последним.

«Вся Венеция, – говорил он, – мой дом».

Картереты были первостатейными снобами: он – в силу рождения, она – в силу общественного положения. Изначально он звался Картером и происходил из уважаемой новоанглийской семьи. Но он посчитал такую фамилию недостаточно импозантной и, перебравшись в Венецию, присовокупил в конце «ет», став Картеретом, тезкой знаменитого английского политика. Со временем он убедил себя и стал пытаться убеждать других, что был побочным отпрыском тех самых Картеретов, просто убравшим то самое «ет» из уважения к демократическому духу Новой Англии. Англо-американская колония в Венеции, или то, что от нее осталось, вместе с некоторыми итальянцами, знавшими Картеретов, отпускали шутки на этот счет: «Картер-et, et quoi?»[117] или «Картер-et cetera, et cetera»[118]. Его жена, урожденная Ханна Филькенштайн, взяла с него пример и поменяла имя на Анну, что также стало предметом соленых шуток в избранных кругах Венеции.

«Дорогая, ты решила отпустить „х“ погулять? Ханне хана».

Но ни одна из этих колкостей не задевала Картеретов, пребывавших под защитой денег и красоты, купленной и созданной ими для себя, красоты, окружавшей их со всех сторон и услаждавшей их взоры, равно как и взоры гостей, прибывавших в Венецию с рекомендательными письмами и принимаемых Анной Картерет с различной степенью благосклонности. Я сам никогда не был бы допущен в эти священные пределы, если бы не мой спутник, имевший рекомендательное письмо вдобавок к известной фамилии, в результате чего мы получили визитную карточку с приглашением на ланч – изящный оттиск красивым шрифтом с почти неразборчивой подписью от руки: «М-р Джеймс Картерет». Нас, похоже, признали достойными, по крайней мере, признали достойным моего спутника, но, когда через несколько лет он перестал наезжать в Венецию, миссис Картерет не лишила меня своей милости (не путать с милостыней), за исключением отдельных случаев.

Я завел привычку обедать у себя в гондоле в лагуне – пикник на волнах, просто чудо! – и, будучи молодым или относительно молодым, не хотел лишать себя этого удовольствия. Но миссис Картерет, будучи старой или относительно старой, предпочитала приглашать гостей на обед, а не на ужин. «À mon âge[119], – говорила она, ибо в те времена французский язык обладал особым шармом, недоступным английскому, – я предпочитаю обеды ужинам». И я до сих пор глубоко сожалею, что не всегда принимал ее приглашения. Что такого прекрасного было в моих пикниках на волнах, у какого-нибудь унылого безлюдного острова, когда я мог бы обедать в обществе миссис Картерет и ее гостей (не скажу, чтобы я выделял кого-то конкретно) под мелодичный плеск фонтана Палладио? Она, как и я, любила обедать на свежем воздухе, и горячая еда появлялась из дома, словно по волшебству.