Ночные страхи

Но я не всегда отклонял ее приглашения, которые были во всех отношениях приятными и включали массу удобств в виде компании, еды и обслуживания, чего я не мог бы себе предоставить сам. И все-таки я не желал совершенно отказываться от своих ежедневных вылазок в лагуну, от которых, как я полагал, зависело мое физическое и душевное здоровье. Эти вылазки заставляли меня трудиться до пота, и, памятуя материнские предостережения об опасности простыть, сидя (возможно, на сквозняке) в пропотевшей одежде, я брал с собой на обед к миссис Картерет смену сухого белья и просил разрешения переодеться в комнате гондольеров.

– Но зачем же там? – восклицала она, любезно давая мне разрешение. – Не лучше ли вам подняться наверх и воспользоваться удобствами в ванной?

Вопрос был уместен, поскольку в палаццо, спроектированном для красоты, комната гондольеров, спроектированная (если ее вообще проектировали) для пользы, совершенно не вписывалась в интерьер. Но на самом деле так мне было проще, и хозяйка в конце концов уступила.

В одном углу там стоял маленький умывальник без горячей воды, из которого гондольеры предположительно ополаскивались, намахавшись веслом, перед тем как предстать в облике образцовой прислуги в верхних покоях. От них исходил легкий запах немытых тел, так как гондольеры – кто бы стал их винить? – не всегда имели время или желание соблюдать гигиену, а точнее, преображаться из гребцов в прислугу. Кое-кто из гостей (я к ним не относился) высказывался с недовольством о телесных миазмах – но ведь Венеция полна всевозможных запахов.

Комната гондольеров не предназначалась для глаз гостей палаццо Контарини-даль-Моло. Я даже сомневаюсь, чтобы туда заглядывали мистер или миссис Картерет. Назначение этой комнаты (если такое понятие здесь уместно) было строго утилитарным. Там повсюду стояли пепельницы, вероятно, с названиями отелей, откуда их, так сказать, позаимствовали, и напольные вешалки, вероятно, оттуда же, на которых висела выходная одежда гондольеров. Имелась и пара жестких стульев, не дававших особого отдыха натруженным мышцам, стол (или два?) и остатки ковра, возможно, украшавшего один из залов палаццо еще до того, как его купили Картереты.

Комната была немаленькой, как и большинство комнат в Венеции, и освещалась одной голой лампочкой под потолком, так что углы оставались в таинственном полумраке, смягчаемом (или усугубляемом) смутными формами, которые лучше не видеть, и я редко их видел, поскольку обычно бывал там при свете дня.

Гондольеры, похоже, не сознавали всей мерзости запустения, их окружавшей, и держались со мной неизменно любезно, протягивая чистое полотенце, а я, «à mon âge», как сказала бы миссис Картерет, не возражал против холодной воды, освежавшей меня после усердий в знойной лагуне.

Иногда мой гондольер подходил к двум местным и болтал с ними (все гондольеры знают друг друга, пусть и не всегда жалуют) на своем диалекте, который я не мог разобрать, за исключением то и дело звучавших «soldi, soldi» («деньги, деньги»). Помимо того, чтобы снабдить меня полотенцем, жилеткой и рубашкой, которые держал мой гондольер, они не обращали на меня внимания и болтали между собой, почти не замечая моего присутствия. Затем Антонио внезапно вставал, облачался в свой черный костюм и говорил мне, почти укоризненно: «La signora lei aspetta (Мадам вас ожидает)», – после чего провожал в верхние покои.

О, какой это был контраст!

С течением лет мистер и миссис Картерет стали относиться к своему общественному положению с особенным пиететом. Однако они делали послабление в отношении некоторых личностей с громкими именами: «Ох уж эта знать…» – говорила она, имея в виду некоторых членов королевских фамилий с запятнанной репутацией, посещавших Венецию. А когда выяснилось, что одна титулованная особа, прибывшая в Венецию, проводит время с гуляками на Лидо, миссис Картерет с неодобрением сказала:

– Когда женщина ее положения, точнее, имевшая когда-то положение, едет во Францию и становится déclassée, а затем приезжает в Венецию и водится со всяким отребьем, это нисколько не интересно.

Это было интересно, но миссис Картерет не признавала ничего «интересного», если оно было не comme il faut. Возможно, она не могла по-другому или не хотела из принципа. Но понять, что у нее на уме, было непросто, поскольку ее глаза под тенью широкополой шляпы хранили загадку. Когда отребье, снявшее на сезон один из самых больших дворцов на Гранд-канале, пригласило Картеретов познакомиться с их знатной гостьей, Картереты приняли приглашение, и я вспоминаю, как встретил Анну – я привык называть ее просто по имени, хотя не думаю, что она одобряла подобную фамильярность, – на вершине парадной лестницы, под самые громкие аплодисменты, какие мне доводилось слышать.

После этого она пригласила к себе знатную гостью, запятнавшую свое имя связью с отребьем, но никто из отребья приглашения не получил.