Ночные страхи

Мне вспоминается еще один случай. Ко мне в гости приехала моя давняя подруга, с которой миссис Картерет также была знакома довольно продолжительное время. Она держала салон в своем прекрасном доме в Челси, куда были рады получить приглашение не только люди в возрасте, но и молодежь.

Когда я спросил миссис Картерет, могу ли я привести с собой мою (и ее) давнюю подругу, она насупила брови. «Боадицея Юга, – сказала она, – едва ли сможет принять у себя Мессалину Севера». И добавила на полтона ниже, чуть прикрыв глаза: «Вы знаете, как быстро расходятся новости в Венеции. Когда я сообщила моей дорогой Марии, что на ужин может прийти дочь знаменитого епископа, она спросила: „Но, синьора, разве у епископа может быть дочь?“ „Здесь она не останется, – сказала миссис Картерет, чтобы окончательно прояснить свою позицию, – она поживет у друзей, которых вы знаете (моего имени она не назвала). Не нам судить. Конечно, еретики имеют взгляды, отличные от наших, но многие из них люди хорошие, то есть, в их собственном понимании, так что в пятницу (нет, не в пятницу, у нас это постный день) у нас будет…“» Далее последовал долгий перечень продуктов, дозволенных церковью.

Но не следует думать, что мистер и миссис Картерет удовлетворяли свои романтические порывы, принимая более важных визитеров и (что доставляло им, пожалуй, даже больше удовольствия) отказывая в приеме менее важным. Их романтизм простирался за пределы снобизма и суперснобизма, хотя в значительной мере питался им.

На стенах в передней висели картины мистера Картерета. У него не было причин их стыдиться, и когда гости хвалили их и спрашивали, почему он больше не занимается живописью, он восклицал: «О, ну-ну-ну-ну» – и приводил свое обычное оправдание, что оставил живопись, когда стал вращаться в кругах богатых и сильных мира сего.

Миссис Картерет никогда ни перед кем не оправдывалась. Она не испытывала потребности выставлять напоказ перед теми, кто был удостоен ее общества, свои весьма недюжинные знания иностранных языков, действительно весьма впечатляющие, приобретенные – кто знает, каким путем? – в нью-йоркских «трущобах», как и свои обширные познания в искусстве и литературе, должно быть, казавшиеся ей не соответствующими ее высокому положению.

В ее случае, как и в его случае тоже, это был своего рода романтизм отрицания: богатые, просвещенные, высокородные американцы не подпускали к себе вульгарных непосвященных. Однако подлинный романтизм требует большего, нежели отрицание и осуждение: он требует утвердительного жеста, чего-то созидательного, чего-то такого, что могло бы остаться в веках.

Это случилось еще до меня, и, что там было в точности, я так и не узнал, но, если верить сплетням, все произошло следующим образом: в самый разгар лета мистер и миссис Картерет давали вечерний прием после ужина, на который были приглашены все, кто хоть что-нибудь собой представлял. Несомненно, подавались освежающие напитки, возможно, в свете гондольных фонарей, старинных и современных: я так и вижу их призрачное сияние.

Когда теплый вечер близился к завершению и комары принялись немилосердно досаждать присутствовавшим, поднялся внезапный переполох, в кустах рядом с фонтаном возникла суматоха, перемещение воздушных масс неописуемого свойства, и оттуда – так говорили гости, между которыми никогда не бывает согласия, – показались нимфа и пастух, которых изображали мистер и миссис Картерет. Две-три минуты, рука в руке и нога к ноге, они, резвясь, кружили вокруг фонтана в сумрачном нептуновом мерцании. Затем зажглись другие фонари, китайские фонарики в саду, и чета Картеретов – в обличье, о котором всякий говорил по-разному, – проводила гостей к выходу.

Так что никто не мог сказать с уверенностью, хотя домыслы не стихали еще долго, что за костюмы были на мистере и миссис Картерет во время этой пожилой пасторальной идиллии. Дошло до того, что кто-то всерьез утверждал, будто на них не было вообще ничего, а кто-то считал, что это был розыгрыш, и фигуры, одетые или раздетые, возникшие из кустов и танцевавшие вокруг фонтана, были наняты Картеретами, чтобы создать впечатление старинного венецианского bal masqué[123].

Было ли это невероятное представление истинной целью вечера, заключавшейся в том, чтобы показать мистера и миссис Картерет в их первозданной юности? Гости этого так и не поняли. Не зная, что сказать, они попрощались с хозяевами и направились к выходу, оставив пастуха с пастушкой в темноте.

Этот случай нередко потом вспоминали друзья Картеретов, но не сами Картереты. Они воплотили и изжили свой ранний природный романтизм и больше не повторяли такого эксперимента. Больше в саду (Палладио? Сансовино?) не появлялось ни пастухов, ни пастушек. Теперь там, за одним исключением, собирались лишь должным образом наряженные модные гости.