Ночные страхи

«И можешь не волноваться о скарабее, – добавил он, – я от него избавился, расскажу как, так что дом очистился от нечистой силы».

Его друг ответил, что он в восторге от такой новости, но сможет остаться в гостях только на одну ночь, поскольку вечером в воскресенье должен вернуться в Лондон.

Маркуса это слегка задело, но он напомнил себе, как опасно поддаваться излишней сентиментальности, прогрессирующей с возрастом.

Встретившись, они вдоволь наговорились о разных вещах и о римских знакомых, обретших для Маркуса новую яркость после стольких лет, а затем речь зашла, разумеется, о «происшествиях» в «Райском угодье».

– Так что ты сделал с этим скарабеем? – спросил его друг.

– О, – беспечно ответил Маркус, – его украла моя горничная.

– И что было дальше?

– Ну, дальше она умерла. Очень грустно все вышло. Но не надо было его красть, так ведь? Я ее об этом не просил. – Он все еще чувствовал свою вину.

– Думаю, тебе повезло, – сказал друг, оглядываясь и потягивая носом воздух. – Я думаю… я так думаю, Маркус.

Сквозь открытую дверь кабинета под острым углом виднелся дверной проем столовой.

– Поражаюсь, как ты был прав, – заметил Маркус. – Должен признаться, я не вполне тебе верил насчет скарабея, но ведь я вырос в скептической атмосфере. Мой отец, – он замялся, – в общем, он был рационалист. Ты наполовину меня убедил, но только наполовину. В каждом доме случаются несчастья, не только в этом. Ты знаешь, что местные называют его «Домом смерти»?

– Нет, я не знал.

– Что ж, теперь знаешь, и причина может быть в том, что он двести лет назывался «Райским угодьем». Мне кажется, связать смерть с Раем – вполне вдохновенная и прекрасная идея. Одно ведет к другому.

Его друг вгляделся в дверной проем.

– Не прогуляться ли нам немножко, как думаешь? Я плохо сплю, ты знаешь, а народная мудрость гласит: «Пообедал, милю сделай».

– Миля – это многовато, – ответил Маркус, – но давай разомнемся, я только за. Но пойдем по тротуару – дорога с этим движением на самом деле опасна.

– Мне хочется подышать свежим воздухом, – сказал его друг.

Они вышли из дома и зашагали по тротуару. Мимо них, в свете фонарей, с ревом проносились машины.

– Может, уже вернемся? – спросил Маркус.

Друг повернул голову в ту сторону, где предположительно находилось «Райское угодье».

– Направь мои незрячие шаги еще чуть дальше, вон к тому пригорку[140], – продекламировал он, явно не желая возвращаться.

Они прошли еще немного, и друг Маркуса споткнулся о бордюр и упал навзничь. Маркус в оцепенении смотрел, как он лежит на спине и не спешит вставать, подогнув под себя одну ногу, а другую откинув под неестественным углом.

Маркус попытался помочь ему подняться, но друг отмахнулся. Слегка поежившись, он повернул перекошенное лицо к фонарю, отчего оно обрело желтушный оттенок, и произнес с надрывом:

– Спасибо, что всего лишь сломал мне ногу, а мог бы и убить. Тебе никто не говорил, что у тебя дурной глаз?

Радости и печали [141]

Всегда есть, куда развиваться, но не всегда есть когда. Генри Китсон израсходовал и даже перерасходовал все отпущенное ему время. В юности он увлекался всем подряд, был погружен в океан всевозможных желаний и стремился слиться воедино со своими увлечениями, достичь значительной и достойной цели, в которой все его существо, все содержимое его личности выразится полностью и навсегда.

Эти цели принимали различные формы. Он собирался покорить Маттерхорн (в те дни это был настоящий подвиг) и только по незнанию обошел вниманием северный склон Эйгера. Он разучивал «Лунную сонату» и добился почти безупречного исполнения, даже последняя часть не внушала ему ужаса. Помимо этих достижений он пытался научиться читать и говорить как минимум на пяти языках: его тетя Пэтси, старшая сестра отца, добилась этого, значит, сможет и он. Он собирался сократить свой гандикап[142] в гольфе, составлявший двенадцать, чтобы играть без форы на старте или даже с плюсовым гандикапом. Он собирался написать книгу (только не мог выбрать тему), которая станет классикой и обессмертит его, вписав имя Генри Китсона в историю.

Были у него и другие амбиции.

Увы, ни одна из них не реализовалась, и вот он разменял восьмой десяток, и ему было нечем гордиться. Он жил без забот и хлопот – с пенсией от фирмы, где проработал почти полвека, и со своими собственными сбережениями – и не старел душой. Он не чувствовал себя «на свой возраст» и не желал даже думать об этом, по-прежнему ощущая себя пылким, амбициозным юнцом, каким был в двадцать пять лет.

В отличие от большинства пожилых людей, имеющих склонность прибедняться, он был не стеснен в средствах. Он нанял себе в помощники полисмена в отставке, который прибирался в доме, готовил еду и водил машину. Уилсон (для Генри Китсона просто Билл) был идеален: делал все что положено, и не делал ничего неположенного. Это выгодно отличало его от некоторых предшественников, которые вели себя в точности наоборот.