Ночные страхи

Возникнув после долгой череды этих, по большей части никудышных, старателей (такое слово было в ходу в прежние дни, но им обозначали золотодобытчиков), Билл, разумеется, являл собой в глазах Генри сплошное совершенство. После многих лет беспросветного мрака в домашнем хозяйстве Билл показался прямо-таки ясным солнышком. Всякий раз, думая о нем, Генри возносил (если удавалось вспомнить) благодарственную молитву небесам.

Вместе с тем Генри не мог иной раз удержаться от искушения, как это обычно бывает, понукать и без того прыткого скакуна. Билл был прыток, как призовой конь, и Генри иногда просил его выполнить работу, о какой никогда не посмел бы просить его менее прилежных предшественников.

С приходом Билла на Генри, говоря словами Эмили Бронте, снизошел «безмолвный покой». Бытовые неурядицы остались в прошлом, больше не было причин для негодования, для противостояния – ничего похожего на ощущение Сизифа, поднимающего на гору неподъемный камень. Ни малейшего недовольства. Иногда Генри задавался вопросом, не получал ли он прилива жизненных сил от своего былого недовольства. Возможно ли, что противостояние прежней прислуге, непроизвольная потребность ставить их на место – и самоутверждаться, давая им понять, кто в доме хозяин, – каким-то образом заставляла его крепче держаться за жизнь, продлевая ее?

Теперь ему было некому противостоять. Как Билл проводил свободное время (пусть даже в пабе или у букмекера, как подозревал Генри), его не касалось. Насколько он мог судить, от Билла можно было не ждать неприятностей. Но как всякий человек, долго несший бремя – на плечах, в мыслях или на сердце – и внезапно избавившийся от него, ощущает пустоту, внезапное исчезновение жизненного стимула, так и Генри, утратив привычный стимул, обнаружил, что жизнь его стала пустой, можно сказать, бесцельной. Весь спектр привычных чувств заместила благодарность Биллу, но он не знал, как ее выразить. Билл вовсе не был бессребреником – деньги он любил и разбирался в них лучше Генри, который всю жизнь проработал на коммерческом предприятии. Билл не возражал против маленьких подарков, но для Генри они и в малейшей степени не выражали его благодарности. Он стал подумывать о десятипроцентной надбавке к жалованью, так сказать, за честность.

Несомненно, участие Билла и вызываемое им чувство благодарности положительно влияли на жизнь Генри Китсона в его преклонные годы, но они же и обедняли его жизнь, лишая привычных забот. Большинство людей живут вопреки чему-то, и если лишаются этой опоры – положительного или отрицательного свойства, – они страдают. У Генри имелись друзья по соседству, с которыми он виделся постоянно, но он не получал от них привычного жизненного стимула.

«Пусть в жизни твоей будет одна, но высокая цель». Или хотя бы низкая, как отношения Генри с прежними работниками, портившими ему жизнь, заставляя его бороться с их непорядочностью, до предела напрягая свои душевные, если не умственные силы. Но когда у него появился Билл, Генри стало не к чему придираться, у него пропала цель: Билл был благодушным, сдержанным человеком, повидавшим всякого в жизни, и Генри, при самых благих намерениях, нечему было его научить.

Вот так и вышло, что его жизнь превратилась в тихую, спокойную, неприметную рутину. И все же были в ней две особенности, придававшие ей эмоциональную окраску и значимость, за которые Генри держался, поскольку они внушали ему и симпатию, и антипатию: он верил, что, пока он держится за них, проникаясь надеждой или опасением, старческий маразм ему не грозит.

Одна из этих особенностей касалась Билла. Билл, как и многие мужчины, богатые или бедные, честные или порочные, любил выпить, и Генри следил, чтобы «вторые завтраки» Билла не обходились без глотка виски. Со всей учтивостью он спрашивал Билла, не желал бы тот выпить, и Билл со всей учтивостью отвечал ему: «Да». Как только он переступал порог его дома, в восемь утра, Генри уже предвкушал эту сцену. При слове «выпить» в темных глазах Билла зажигался огонек, словно в углях под порывом ветра. «Ваше здоровье!» – говорил он перед тем, как отнести стакан в кухню. Этот простой обмен любезностями всегда радовал Генри, и подобным же образом его неизменно печалило другое наиважнейшее событие в его каждодневной жизни, происходившее ближе к вечеру и потому нависавшее над ним весь день. Этим событием было выпроваживание из дома на ночь его кота Джинджера. Генри любил Джинджера, но Джинджер был старым котом со сложившимися привычками и возражал, чтобы его выпроваживали. Он был кастрирован и не испытывал обычного для прочих котов побуждения гулять по ночам, оглашая окрестности мяуканием и воем. Ему хотелось спать в тепле и уюте, и хотя в саду стояли навес и сарай, о которых он не мог не знать, он предпочитал лежать у камина. Поэтому, когда Генри открывал дверь в сад, чтобы выпроводить кота, тот проскальзывал обратно у него между ног и садился перед камином, громко урча с видом победителя.