Ночные журавли

Мальчишки ставили клетку под кусты сирени. Синица испуганно билась крыльями, хваталась клювом за проволочные прутья, карябала фанерное дно и выбрасывала семечки на снег.

Спрятавшись под высокой елью, мы наблюдали за клеткой. Помню, мы быстро продрогли. От нечего делать вынули из карманов газетные свертки. В них сухари, лук и чеснок. Так научил один мальчик, его отец работал художником на вокзале и был на «снегоборьбе»: вернулся пьяный, мол, замерзало все, кроме лука и чеснока!

Холодными пальцами я развернул тетрадный листок с солью, прижав варежку подбородком.

– Поджечь собрались?! – послышалось с дорожки.

За спиной возникла каракулевая шапка пирожком.

– Не… мы птичек ловим!

– Так я и поверил!

Мужик недоверчиво покачал головой и поплелся дальше. Его подошвы нещадно скрипели, за спиной вихляли ржавые санки, нагруженные пачками газет.

Мальчишки проводили «пирожок» с досадой:

– Спугнул ведь снегиря!..

В глубине парка виднелись пихты – в снежных рюшках – они влекли меня больше, чем замерзшая птица. Под густыми ветками притаился домик сторожа, с треугольной крышей. В морозной тени рано засветилось окно.

Крошечный свет напоминал деревню, где каждый огонек на счету! И каждое окошко – словно золотая горошина, накрытая периной снега. А в городе чем больше зажигают вечерних огней, тем неуютней становится на улице.

Но главное – из трубы домика шел дым – сладковато-елейный, как в церкви. Сторож носил и сжигал в печке новогодние елки, брошенные у подъездов…

Возвращались мы без добычи, очень замерзшие.

Мимо проехала ремонтная машина с синей будкой, из короткой трубы вился дымок, пахнувший шкварками. И нам тоже хотелось жареной картошки.

Со стороны заводов неслись трамваи: люди висели на площадках открытых дверей. От ледяного ветра трепыхались завязки ушанок. На остановках черная короста сомкнутых тел ломалась, выпуская из глубины трамвая тепленьких пассажиров. Кто-то шустрый протискивался на их место, короста опять смыкалась, люди прятали лица под мышки соседей.

Ранние фонари горели в морозной мгле пушистыми шарами, и от тусклого их света становилось все холоднее.

Красный шар солнца поспешно зарывался в грязно-розовый дым от заводских труб. Сонно «зевали» окна верхних этажей.

2

Получив новую квартиру, мама поставила цель – дотянуться до той жизни, какой жила в Германии. Мы должны были доказать всем, и особенно «тем, кто нас бросил…».

А в новом дворе жили новые люди.

Дети выносили мусорные ведра: попадались фантики дорогих конфет, косточки из абрикосового компота, сухие корки хлеба, захрясшая манная каша. Был отдельный бак объедков, говорили, что это для свинарников и что началась какая-то «продовольственная программа».

Путь к нашему благосостоянию лежал через унижения.

Помню, мы ходили на мясокомбинат «отовариваться» по знакомству с какой-то тетей. Стаи ворон кружили над красными мрачными корпусами. В воздухе стоял кислый мясной дух. Даже облака в желтой сукровице. Мы зашли со двора, в тесный закуток. Заняли очередь – все из «блатных», с сумками и мешками. На уровне моих глаз короткий приступок, обляпанный ворсинками мяса. Мама подала бумажку с фамилией, я подставил рюкзачок – из маленького окна выпали, с тупым шлепком, свиные ребра.

Обратно к остановке идти было тоже стыдно.

Тропинка узкая с кровяными пятнами – двум встречным не разминуться…

Трамвай резко звонил на кольце нерасторопным мешочникам, замедляя ход. Я поднял взгляд и увидел в окне женщину в черной шапке-таблетке. На лимонно-сером стекле отражались ветки, мутно-красная стена с заснеженными парапетами. Темные глаза смотрели отрешенно и будто бы свысока! Она кого-то напоминала… В трамвае я занял место подальше от красивой женщины, но даже спина в синем пальто и воротнике из чернобурки выказывала свое презрительное удивление. Было стыдно за кислый запах из рюкзака.

Под ванной хранился маленький топорик с рассохшимся топорищем. Скользкие ребра я рубил на балконе, и каждый стук, казалось, резонировал по всему двору; но выносить на улицу было тоже стыдно. Мясо «на всю зиму» хранилось в большом железном баке на балконе. В мою обязанность входило подсыпать свежего снега, чтобы оно «не заветрилось».

В это время я увлекся рисованием: копировал женские портреты карандашом. И начал с «Незнакомки» Крамского, вспоминая пассажирку трамвая, красную стену мясокомбината и черных ворон в небе. У обеих женщин было схожее равнодушие во взгляде и та же брезгливость к окружающей жизни. Но главное – грация позы. В портрете много воздуха, музыки и весенних звуков! Эта первая рисованная женщина поразила своей ухоженностью, беспечностью, неприступностью и еще какой-то облюбованностью. А белое страусовое перо! Точно такое же носила мама в Германии. Теперь оно, сильно сплюснутое, хранилось среди писем и фотографий отца.

Листочки с рисунками я прятал в шкафу за книгами и тайно дотрагивался до вакханок карандашом и пальцами в ретуши, с той же заботой и забытым стыдом, с каким открывал мясной бак.