Нормандский гость

– Чего вы хотите от вашего сына, Эмма? – беспечно продолжал нормандец, не замечая, как вспыхнули щеки королевы-матери и загорелся взгляд, едва он назвал ее по имени. – Охота во все времена была и остается страстью королей, и Людовик – не исключение.

Он еще что-то говорил, этого она уже не слышала. У нее в ушах звучало собственное имя, невзначай произнесенное им, и оно эхом блаженно разливалось по всему ее телу, уже что-то обещая, куда-то маня. Зачарованная, забывшая на мгновение кто она и где, страстно глядя на нормандца, Эмма готова была задушить его в объятиях любви, столь сладкой музыкой прозвучало ее имя, которого она ни от кого не слышала со дня смерти мужа. Тому уж год…

Внезапно Можер почуял неловкость положения в связи с затянувшимся молчанием. И тут вспомнил:

– О, простите, государыня, кажется я, нарушив ваш этикет, допустил бестактность. Я назвал вас по имени, в то время как должен был…

– Молчите… – приложила она свои пахнущие лавандой пальчики к его губам. – Не говорите ничего.

А во взгляде – страсть, томление, обещание неземного блаженства… Лишь слепой не мог бы этого прочесть в ее глазах, горящих углями, готовых испепелить.

Можер все понял. Ему и не надо было ничего говорить. Он взял ее ладонь и страстно припал к ней поцелуем.

И тут Эмма опомнилась.

– Ах, боже мой!.. – и испуганно огляделась по сторонам.

Но в галерее уже никого не было, только они вдвоем. Облегченно вздохнув, королева-мать вновь расцвела улыбкой.

– Ах, я так испугалась… А вы, Можер?

– Я? Мне незнакомо это слово, Эмма. Да и о чем вы? Испытывать страх наедине с такой прекрасной женщиной, как вы?

Сама не замечая, она снова протянула ему ладонь. И безотчетно, теряя рассудок, потянулась туда же губами. Не видя их, Можер вновь страстно поцеловал руку королеве.

– Как хорошо, что никого нет, – прошептала она, привстав на цыпочки и подставляя для поцелуя теперь уже не руку, а губы – алые, влажные, зовущие… И, увидев, как нормандец склоняется над ней, закрыла глаза.

Он обнял ее и привлек к себе. В ответ она томно вздохнула и, обвив руками шею нормандца, тотчас забыла обо всем, что надлежало бы помнить: и о рассудке, и о стыде. Вывел ее из состояния отрешенности голос Можера:

– Не пора ли нам выходить, королева?

Она открыла глаза, в которых читалось непонимание. И тут же вспомнила:

– Ой, и в самом деле… – попробовала высвободиться. Улыбнулась: – Но ты, похоже, меня не отпускаешь?

Можер разжал объятия.

– Быть может, мы останемся? – негромко произнесла Эмма с тою же страстью, с мольбой в глазах.

– Забыла, что сказал Гуго? – улыбнулся нормандец.

– Тогда подожди, подожди… – она порхнула от него. Потом обернулась: – Впрочем, нет… так нельзя. Ступай вниз, там тебя, наверное, уже ждут. А я сейчас…

И, игриво помахав ручкой, Эмма побежала в свои апартаменты.

Глава 17. Жара как способ заставить говорить о себе

Река Уаза, впадающая в Сену близ Парижа, немногим уже ее, но шире сестры Сер. Обе встречаются северо-западнее Лана. Течение Уазы не сильное, все же вода прогревается нескоро. Но есть залив, глубоко вдающийся в сушу, как раз близ слияния сестер. Здесь всего теплее, и местные жители начинают купание с первых чисел мая. Иногда с конца, если запоздала весна. В этом году она была ранней, лед сошел быстро, и вода к первой декаде мая уже достаточно прогрелась. Правда, ближе к дну, на глубине, ноги сковывало холодом. Но кто задумывается над этим, когда донимает одуряющий зной?..

Придворное общество франкского короля добралось до места, когда солнце почти уже подтянулось к зениту. Пришли шумной толпой и застыли у песчаного пляжа в восхищении. По обе стороны – лес с недвижимой листвой, в ее недрах прячутся, на все лады приветствуя наступающее лето, редкие птицы. Зеркальная гладь залива манит, слепя глаза, заставляя щуриться; кажется, будто раскаленный диск висит не над головой, а живет где-то в глубине. По ту сторону реки залива нет, кусты ивы да ольховые деревья тянутся вдоль берега – глазом не объять, а поодаль, на возвышении, за могучими дубами стелятся зеленеющие поля. Но не далеко, до деревни; чуть дальше – до другой.

Первым подошел к воде пожилой монах из церкви Святого Павла. Епископ Асцелин, пронюхав о вылазке, тотчас выслал вдогонку своего подопечного, дабы освятить воду, вознести молитвы, отогнать бесов и т. д. Монах в коричневой рясе, шевеля губами, долго рисовал в воздухе крест другим крестом, что держал в руке.

Можер толкнул в бок Карла Лотарингского, который догнал их по дороге, уже в виду залива:

– Вершит крестное знамение. Будто в церкви. Навязался же нам на голову. Долго он еще будет воздымать очи к небу?

– Благодари еще бога, что не затянул заупокойную службу по тем двум, что утонули здесь в прошлом году. Тогда, как бог свят, прождали бы до заката.

Наконец монах угомонился. Но не утерпел: отойдя от берега уже порядочно, обернулся и снова замахал распятием.

Но на него уже не обращали внимания. Первым плюхнулся в воду Можер и, фыркая, поплыл на глубину, резко рассекая мирную серебристую гладь перед собой.