Носочки-колготочки

– Ты чего это тут? – спрашиваю.

– Я… – говорит дрожащим голоском, – я тут надумала плохого. Я подумала: вот ты умрешь, а вдруг мне захочется тебя обнять, а я тогда не смогу. А еще, что ты станешь старенькой бабушкой потом, а я хочуууу (и тут срывается в рыдание совсем), чтобы ты всегдааа была такая красиииваяяяя, а если я захочу увидеть твое лицо, какое оно сейчаааас…

И это так пронзительно.

Вот сидит человек в темной ванной и остро переживает тленность бытия, в самый первый, ну, или в какой-то из первых разов, когда осознание, что придется расстаться со всеми любимыми, остро заточенным железным пальцем трогает тебя, нежного и беззащитного, как медуза, сразу внутрь, в самое горло, в самое сердце.

Сидели в темноте на ванне вдвоем.

Я говорю:

– Когда стану старушкой, то всё равно буду тебе нравиться и всё равно буду красивая, потому что люди, которых мы любим, всегда прекрасны, потому что мы смотрим на них в свете своей любви. Не боись, – говорю, – мышь. Я буду красивая старушка, я тебе понравлюсь.

– Неет, – рыдает мышь, – ты же будешь старая и не такая, как сейчас. У тебя лицо другооое будееет.

Тут я рассказала ей про бабушку, которую встретила вчера в троллейбусе. А я как раз встретила старушку потрясающей, неимоверной красоты. Ехала напротив неё остановки четыре и адски мучилась, что не могу, конечно же, подойти к ней, перегнуться через её соседей, перекричать шум улицы, мотора, человеческого гомона и попросить её позировать для портрета, внезапно так. Ах, какая была бабушка, дружочки! Копна седых снежно-белых кудрей, только чуть-чуть остались отдельные черные пружинные нити, густая пышная копна, убранная волной ото лба, а лоб высокий, а нос точеный, гордый скульптурный профиль, руки в серебряных кольцах. И одета, одета!.. Просторная белая блуза, рельефной крупной вязки зеленый жилет – клёвый жилет, не унылое самовязаное нéчто, а вот прямо кардиган-безрукавка. Серые широкие брюки со стрелкой. Марлен Дитрих. Не знаю, как я в старушке дыру взглядом не прожгла.

Рассказала про эту бабушку Аньке. «Такая, – говорю, – бабушка, что я бы мечтала стать такой». Потом еще вспомнила Кармен Дель Орефайс – самую известную возрастную модель. Анна встрепенулась, оживилась, стала расспрашивать, потом вдруг опять скисла, влезла снова на постель. Свернулась калачиком, носом в стену, и опять затуманилась.

– Ну, чего ты опять? – спрашиваю.

– Я должна подумать, – мрачно ответил ребенок. – Не отвлекай меня, пожалуйста.

– Ага, – говорю почтительно. – Хорошо, а о чем думать будешь?

– О нашей любви, – хмурым басом ответила скорбящая и сурово поджала голые пятки.

* * *

Малыш так ждала шестого дня рождения, вся изнемогла, с самого Нового года начала ждать, почти ежедневно сверяясь с графиком: «А сегодня через сколько мой день рождения? А завтра сколько дней останется? А недель?»

В последнюю неделю напряжение достигло предела – накануне Дня Икс в восемь вечера было явление в пижамных штанах, которое сообщило, что оно уже умылось (без напоминания! Само!), постелило постель (!!!) и не изволите ли вы, дорогая мама, прийти на вечерние чтения. И это человек, который обычно достигает Морфея в районе одиннадцати, выйдя в тернистый путь в десять и по пути собрав все обиняки, зацепившись на долгой траектории к кровати за каждый мебельный угол, спев в ванной все песни, перелив из пустого в порожнее и обратно, сыграв все спектакли с зубными щетками и полотенцами в главных ролях, заработав стотыщ окликов и окриков, три раза из четырех заходя на итоговую посадку на повышенных тонах и один из пяти – впадая в постель через натуральное пике в закручивающейся воронке локального, но вполне внятного скандала. А тут смотрите-ка.

Раньше сядешь – раньше выйдешь, сообщило мне рассудительное дитя, в смысле раньше ляжешь, скорее день рождения придет. Старания простерлись так обширно, что в десять (в десять? В десять!!!) гражданин непритворно спал.

* * *

Время несомненно покажет все мои педагогические промахи во всей красе. Все, где я уже знаю, что налажала, и где – не знаю. Особенно старательно я, разумеется, бью по тем мишеням, где были мои личные темные ямы, совершенно не факт, что это верно, совершенно факт, что остановить эту компенсаторику нереально. Таким образом, ребенок этот непременно будет уверен в своей неземной красоте и точно не будет бояться привлекать к себе внимание.

Про красоту я уже завидую. Эта, значит, подойдет к зеркалу после сытного ужина, слопав на ночь, скажем, тарелку макарон, котлетку, яблоко, кефир, десерт и еще только две желатинки – ну, пожалуйста, ну и еще одну, самую последнюю. Подойдет, значит, к зеркалу, выпятит пузо и нахваливает себя: «Вот смотри, – говорит, – мама, какая я красивая, какой у меня кругленький толстенький животик». Обзавидоваться же, ну!

* * *