Новая эпоха. От конца Викторианской эпохи до начала третьего тысячелетия

1 ноября Хау, по факту смещенный со своего поста и дискредитированный, подал в отставку как заместитель премьер-министра и лорд-президент совета. Он попросил слова в парламенте, чтобы объяснить свое решение, и в мягких тонах начал ниспровергать с пьедестала премьер-министра, свою коллегу и бывшую союзницу. Его первые предложения пронизывала легкая ирония. «Если верить некоторым из моих бывших коллег, я, должно быть, первый министр в истории, который уходит с поста из-за полного согласия с политикой правительства». Тэтчер сидела неподвижно, с гордо поднятой головой и снисходительной улыбкой на устах. «Ни одно из наших экономических достижений, – продолжал Хау, – не было бы возможным без мужества и лидерских качеств моего достопочтенного друга». Улыбка Тэтчер не изменилась. Он упомянул их прошлое сотрудничество в Европе, «от Фонтенбло до Закона о единой Европе», и затем, отдав дань вступительным любезностям, перешел в наступление. «В присоединении к ERM не было или не должно было быть ничего новаторского». Он уведомил парламент, что они вместе с Лоусоном неизменно подталкивали Тэтчер к этому шагу, а также заверил, что не «рассматривает доклад Делора как некий сакральный текст». Он упомянул Макмиллана, который еще в 1962 году призывал поскорее занять место в центре ЕЭС. Хау возражал против того, чтобы страна «укрылась в гетто сентиментальных воспоминаний о прошлом и тем самым ослабила контроль над собственной судьбой и собственным будущим». Он продолжил, заявив: «Будь мы готовы, выражаясь очень упрощенно, пожертвовать частью своего суверенитета на гораздо более ранней стадии… сейчас у нас было бы не меньше, а больше влияния на Европу. Нам никогда не стоит забывать урок, извлеченный из этой изоляции». Выбор между Европой, состоящей из полностью независимых государств, и федеральным устройством – «фальшивая антитеза, липовая дилемма… как будто не существует срединного пути». «Мы совершаем, – настаивал он, – серьезную ошибку, если продолжаем мыслить в терминах передачи суверенитета». Противопоставляя свою позицию взглядам Черчилля, он сказал: «Иногда мой достопочтенный друг рисует кошмарное зрелище, глядя на континент… и видя, как там “интригуют”, чтобы “покончить с демократией”, “растворить национальную идентичность” и провести нас “через заднюю дверь в федеральную Европу”. Что за образ, господин спикер, мы даем… нашей молодежи?»

«Никто из нас не хочет навязывания единой валюты, – заверил он палату. – Риск не в навязывании, а в изоляции… ведь Британии придется снова с трудом добиваться вхождения в клуб в последующие годы, когда все правила уже установят. На вопрос, наложим ли мы вето на любое решение, ставящее под угрозу фунт стерлингов, мой достопочтенный друг ответила просто – “да”. Вопрос с экю будет рассматриваться “только будущими поколениями. Эти будущие поколения сегодня с нами”». Явно воодушевленный предметом обсуждения, Хау прибег к метафоре из крикета: канцлера и управляющего Банком Англии, пояснял он, поставили на позицию «начинающих матч батсменов… лишь затем, чтобы они в тот самый момент, когда выпущены первые мячи, обнаружили, что капитан их команды перед игрой сломал биты».

Депутаты долго и громко смеялись. Найджел Лоусон, сидящий позади Хау, позволил себе слегка улыбнуться. Затем Хау процитировал полученное им письмо от одного британского бизнесмена, живущего и работающего на континенте, имеющего дела в Брюсселе и других местах. Тот писал, что «люди по всей Европе видят грозящий палец нашего премьер-министра и слышат ее страстное “нет, нет, нет” куда яснее, чем предполагает содержание формальных, четко написанных текстов». Чуть погодя Хау дал волю чувствам. «Члены кабинета всецело поглощены попытками убедить друг друга внутри собственного круга… задача стала невыполнимой». Если у кого-то оставались сомнения относительно истинных намерений Хау, то они рассеялись после его финальных слов: «Пришло время и другим поразмыслить над своей реакцией на трагический конфликт обязательств, с которым я боролся, пожалуй, слишком долго». Парламент слышал простые слова по-настоящему расстроенного человека. Всегда можно положиться на сокрушительное действие этого риторического приема.

На следующий день Майкл Хезелтайн формально предъявил претензии на лидерство. Карьера его при Тэтчер складывалась неровно. Он немало сделал для оживления Ливерпуля и области Доклендс и отлично послужил амбассадором правительства во взаимодействии с природоохранными группами, но в палате общин его не особенно жаловали за чрезмерную экстравагантность и амбиции. К тому же он не скрывал своей страстной еврофилии, в тот период считавшейся весьма подозрительной. Менее чем за пять лет до этого он покинул кабинет из-за так называемого «дела Вестланд», конфликта настолько противоречивого и запутанного, что Тэтчер как-то сказала: «Я сейчас вообще не помню, в чем там было дело с этим Вестландом». Да и мало кто помнил.