Новая структурная трансформация публичной сферы и делиберативная политика

Ваш вопрос дает мне возможность прояснить устойчивое недопонимание, связанное с понятием «идеальная речевая ситуация». Помимо того, что я не пользовался этим вводящим в заблуждение выражением с 1972 года – в эссе о «Теориях истины» – и давно его пересмотрел, необходимо учитывать контекст, в котором вводилось это понятие. В то время я употреблял его для обозначения ряда прагматических предпосылок, из которых мы фактически всегда должны исходить, когда вступаем в спор об истинности утверждений. Как участники дискуссии мы «знаем», что спорим «не всерьез», если в таком обмене доводами присутствуют принуждение или манипуляция, если исключаются затрагиваемые обсуждаемым вопросом лица или подавляются соответствующие мнения и высказывания. Мы должны предположить, что в данной ситуации может действовать только неформальное принуждение к лучшему аргументу. Это наше знание о том, как мы участвуем в рациональном обсуждении, оказывает регулирующее влияние на реальное поведение участников дискуссии, даже если они осознают, что могут лишь приблизительно выполнить эти прагматические предпосылки. Относительно этого контрфактического86 положения можно, пожалуй, сказать, что идеализированное содержание прагматических предпосылок дискуссии играет для ее участников роль регулятивных идей. С точки зрения наблюдателя можно заметить, что рациональные дискуссии редко происходят в чистом виде. Однако это не меняет того факта, что с точки зрения участников мы обязаны исходить из таких предпосылок, конституирующих совместный поиск истины. Среди прочего об этом свидетельствует тот факт, что именно на основании этих критериев мы критикуем лишь по-видимому существующий дискурс или сомнительно достигнутый консенсус.

Теперь, когда философ рассматривает понятие рациональной дискуссии, он занимает эпистемическую позицию участника и пытается реконструировать свое перформативное «знание о том, как строить аргументацию», то есть преобразовать его в эксплицитное «знание того, что…». С другой стороны, если дискурсом, скажем, в контексте теории либеральной демократии занимается социолог, то его не волнуют дискуссии как таковые. Он подходит к этому явлению с позиции наблюдателя, описывает дискуссии в пространстве и времени, то есть в их многообразных эмпирических формах, и предпочитает применять менее резко очерченный термин «делиберация». Но даже для эмпирического исследователя есть веские причины не игнорировать легкомысленно перформативные знания участников87.

Существует множество социальных практик, которые работают лишь до тех пор, пока участники принимают определенные идеализированные предпосылки. Например, в демократическом правовом государстве граждане будут разрешать свои споры в суде только до тех пор, пока могут рассчитывать на более или менее справедливый вердикт (совершенно независимо от того, что «правовые реалисты» или представители CLS88 сплошь и рядом уличают судей в корыстных мотивах). Точно так же граждане будут участвовать в политических выборах только до тех пор, пока они могут по умолчанию предполагать, что их голос будет услышан и что с ним «считаются», – более того, он должен иметь такой же вес, как и любой другой голос. Это тоже идеализирующие предпосылки. Однако в отличие от неформальных дискуссий эти дискурсивные практики, встроенные в государственные институты, могут потерять доверие. Избиратели, которые чувствуют себя «невлияющими», больше не приходят на избирательные участки.

Демократические выборы больше не работают, когда, например, возникает порочный круг между неголосующими малообеспеченными гражданами и системой, неспособной учесть их интересы, или когда распадается инфраструктура общественной коммуникации и вместо хорошо информированного общественного мнения господствует ресентимент. Суммируя, для меня делиберативная политика – это не далекий от жизни идеал, с которым мы должны соотносить обыденную реальность, а необходимое условие существования любой демократии, достойной этого названия.

То, что гражданская публичная сфера развивалась вместе с либеральной демократией, отнюдь не историческая случайность. Даже в изменившихся условиях массовой демократии парламентское законодательство, партийная конкуренция и свободные политические выборы должны укорениться в живой политической публичной сфере, активном гражданском обществе и либеральной политической культуре. Ибо без этого социального контекста фундаментальные предпосылки делиберации, необходимые для демократической легитимации власти, не имеют опоры в реальности.