Новая жизнь

– «Я все ж таки настаиваю на

подробностях».

12. Ирина

Сама не знаю.

В бойкой схватке, схлестке

кто мог бы уследить момент удара,

толчка? Я, может быть, сама в своих

запуталась ногах, я поскользнулась.

Как в тапках неудобно воевать!

Как в кухне много смерти притаилось:

углов, ухватов, сковородок старых

чугунных, острия ножей и вилок

устремлены в грудь, в сердце, в глаз, в затылок.

13. Ирина

– И что теперь?

Теперь действительно тебе верна,

теперь действительно тебе супруга,

теперь действительно двоим весна –

сомкнулись дуги нашего круга

на все, какие здесь есть, времена.

      14

Все же я не понимаю:

тут какие веры сбылись,

чьи пророчества сказались,

эти области тумана

чьим скупым облиты светом,

кто мы, видящие это?

Тут не то, как нас учили

сребролюбые монахи;

тут не так, как слухи были

в еретических собраньях,

как бессонными ночами

в умных книгах открывали,

желтые листы меняя

перед взглядом утомленным.

Одинаковы, куда ни

двинься, ветры и туманы,

никуда нет притяженья,

нет запретных направлений;

оцени, как мы свободны;

хочешь – по ветру развейся,

хочешь – белым стань туманом,

хочешь – стань столбом в средине

неустройства неземного.

Мало у души ледащей

атеиста сил, чтоб ужас

чувствовать и зренье Бога.

      15

Я думаю, что можно и воскреснуть…

Представь: мы выйдем

отсюда к свету.

– Облаком летучим,

бесформенным?

Мы что теперь такое?

– «Мы – две души в посмертном непокое».

      16

И мы пошли – не трудно и не быстро

передвигаться по таким угодьям,

угольям…

Шагаем, да болтаем, да поем

походные, какие помним, песни,

да вспоминаем старые дела,

то усмехнемся, прослезимся то,

поддерживаем на путях друг друга,

точь-в-точь как старых, верных два супруга.

      17

Потом была вода, движенье волн

и наше в них движение, бурлила

зияющая влага, замедлялась

и наших душ нагих едва касалась,

составы обновляла их, на них

холодной, серой плотью оседала.

Текла вода, движенье согревало.

      18

Мы вышли к свету, если это свет,

и если это мы, и если время

в пути определяет расстоянье

между небытием и бытием,

когда меж ними разница есть, если

способны мы к обоим…

Свет, палата

больничная, шатаюсь. Что на мне?

Какая-то хламида. Ты одета

прилично. Выбираемся наружу –

дождь хлещет, я иду-бреду по лужам

в размокших шлепанцах, ты тормозишь машину,

усаживаюсь. Тесно. Я гну спину…

      19

Да. Тесно как в гробу. Но запах едкий

бодрит духов и пота от соседки,

но вид Москвы вечерней в час дождливый

дает смятенным мыслям перспективу,

и дрожь берет, и глупая улыбка

с лица не сходит. Никакой ошибки…

      20

– Да сколько же тут пыли! – прочихалась.

– «Давно я не был дома». – Хоть бы нанял

уборщицу или позвал Марину:

ей что, ей не убудет. – «Сделай чаю».

– Сейчас. – «Есть сигареты где?» – Не вижу. –

ЗабрОдившую выплеснула жижу.

      21

Бычок окаменелый разгорался

с трудом – вонял и гас, но пара горьких

затяжек удалась – глотаю дым,

и кашляю, и чувствую живым

себя… И на тебя смотрю уже

задумчиво…

      22

Как ты бела, бледна. Прижмись ко мне

пугливым тельцем. Я знакомой плоти

изгибы повторяю – под ладонью

вот трепетное, робкое тепло,

ворочаюсь с тобою тяжело.

Ну, смерть, где твое жало, сила, а?

После любви лежишь – светла, тиха.

      23

Что было – без ущерба, без прибытка

оставило тебя… нас… Мы теперь…

мы можем не бояться… Мы с тобой

одни с богатой памятью такой

на белом свете. Мы – среди наивных,

пугливых неумех дел смерти, жизни.

И что нам может угрожать? Кто враг

столь умудренным, претерпевшим так?

      24

По документам – будто ничего

и не произошло: нас среди мертвых

не записали, не переписали

имущество, и, значит, можно жить

не опасаясь, а знакомых мало,

кто знал о нас, о наших таковых

последних обстоятельствах. Марина?

Звонила пару раз – я не ответил,

она – тебе. Как догадалась, а?

А говорили – очень неумна.

      25

Тут поумнеешь, если все твои

разваливаются, любые планы,

распалась связь времен, и даже хуже:

все мертвые, которых убивала,

все – вот они; осталось преступленье,

вина и кара – отняты плоды;

все каторжные, смертные труды –

ничто и втуне. Вот сиди считай,

какая вероятность у событий

грядущих. Мертвецов жди бодрой прыти:

становятся небывшими дела…

Но их оценки в смысле зла?

Добра?

      26

А ну как есть какие-то у ней

улики, доказательства? Конечно,

как обвинить меня в убийстве той,

кто – вот она, жива, шустрит по кухне,

гремит посудой, подгорает пища,

хлобыщет дверцами,

то соль, то перец ищет?

Как обвинить ее? Отраву сыплет –

готовит борщ – кипит густая жижа;

попробует и сплюнет – я глотаю

и за добавкой миску подвигаю.

      27

А все ж таки скандал нам не с руки:

извилисты, темны, глупы, опасны

пути у правосудия людского,

российского.

На меньших основаньях приговоры

бывали смертные – в такую злую пору

особенно: страна сошла с ума,

и все ей скорбный дом, все ей тюрьма,

и мертвецы, взошедшие на землю,

не внове ей – сама она такая,

шалящая по свету мертвечиха,

стоглазое, привязчивое лихо.

      28

Марина…

А ведь ей хуже, чем нам… Мы с тобою

что видели – не поняли, но все же

запомнили, и чудо было нам

дано спокойно, явно, протяженно,

с своей какой-то логикой. Не так,