Новелла ГДР. 70-е годы

Мои одинокие подруги придерживаются мнения, что хоть раз в жизни нужно побывать замужем. Когда у них нет друга, они говорят, что ни за что на свете не согласились бы каждый день терпеть мужчину в доме. Когда у них есть друг, он живет у них. Но без прописки. Эта доля свободы совершенно необходима моим одиноким подругам.

Когда у моих одиноких подруг есть друг, они начинают грустить. Потому что они — как ни странно это звучит — любят его. И потому что любовь так осложняет жизнь. Это последняя попытка, на нем они остановятся. Именно его стоило ждать. Так они надеются. Каждый раз. Все. А их друзья, хотя и понимают их надежды, еще яснее видят осложнения, и это их настораживает.

Мои одинокие подруги не считают себя красивыми. На самом деле они гораздо симпатичней, чем были бы, если б считали себя красивыми. Потому-то их никто и не разубеждает, в том числе их друзья. Или: потому-то их друзья их не разубеждают.

Мои одинокие подруги принимают эти самые таблетки. Но вначале они не говорят об этом своим новым друзьям. А то у тех могут возникнуть разные мысли. У них и без того возникает достаточно мыслей при изучении дарственных надписей на книгах. А такие вещи всегда как-то накапливаются.

В начале каждой новой эпохи мои одинокие подруги наносят прощальный визит. В ближайшее время они не смогут к вам прийти и вряд ли смогут позвонить, возможно, они даже отключат телефон и уберут блокнотик с входной двери. Потому что все это может быть ему неприятно.

Уже стоя в прихожей, мои одинокие подруги в немногих словах характеризуют его. Вот наконец-то совершенно нормальный человек, и просто удивительно, как это они до сих пор терпели выверты других мужчин. Он жил как положено: сначала для работы, а теперь для женщины, к которой он, слава богу, знает, с какого боку подойти. Он такой плечистый Адонис и, слава богу, не мыслитель. Или: этот не вкалывает как сумасшедший на работе и не лежит целыми днями на спине под своей машиной, он рассудительный и тонко чувствующий человек, который ее понимает и не думает сразу же про постель. Он не считает брак современной формой человеческого сожительства. Но он не хочет разрушать веру в него у других людей, для которых он что-то значит. Потому-то он и не разводится, и это встречает понимание со стороны моих одиноких подруг. Пока что.

Мои одинокие подруги содержат себя и своего ребенка сами. Они работают с удовольствием. Они усердны. Их работа важна для них, потому что это их единственный выход в мир. После мужчин. В период междуцарствия. Поэтому и на работе они принимают близко к сердцу и порицание, и похвалу.

Мои одинокие подруги никогда не допускают ничего такого со своим шефом. Нет, таким они для такого не пользуются.

Мои одинокие подруги обычно проводят свой отпуск в путешествиях. Они очень любознательны и каждый раз едут в другое место. Но автостопом они путешествуют, только когда с ними кто-нибудь есть. Особенно вечером нельзя ездить автостопом одной, потому что всякое может случиться. Вот однажды они уже поехали не в том направлении, и только потому, что шофер грузовика сказал, что он едет не на польское побережье Балтийского моря, а в другое место и там, мол, гораздо красивее, чем там, куда он не едет.

Так познают они мир.

К моим одиноким подругам можно обратиться с просьбой. Они дадут вам книгу, а то и совет. Будь у них деньги, они дали бы вам и денег взаймы.

Перевод Н. Беляевой.

ВОЛЬФГАНГ МЮЛЛЕР Юле-кочегар

© VEB Hinstorff Verlag Rostock, 1974.

1

Самого старшего из них звали Юле. Никто уже не спрашивал, как зовут его на самом деле.

Юле — и все тут. Коротконогий, с продубленной кожей. Взгляд у Юле был то соколиный, то совиный. Он менялся в зависимости от цвета неба над рекой. Менялся подобно ветру из раструбов вентиляторов: то теплый, то холодный. Никто не знал, отчего так. Совсем уже состарился Юле возле пламени топок.

В глубокие морщины его лица настолько въелась угольная пыль, что не сходила даже после мытья, а мылся Юле часто и с удовольствием. В цинковом ведре со вмятинами, почерневшем снаружи от масла и угольной пыли, но блестящем и чистом изнутри. Поставив широкие, натруженные за свой немалый век ступни босых ног на железные плиты палубы, мылся он после вахты возле люков угольной ямы, мылся долго, не жалея мыла, жесткой щеткой. Лил на голову горячую воду из ведра до тех пор, пока не смывал с себя остатки пены.

— Мыться — это хорошо, — говорил он, медленно поворачиваясь у огня или же подставляя тело под воздушную струю вентилятора, пока не обсохнет.

— Мыться — это хорошо, — говорил он и покупал самое что ни есть дорогое мыло, хотя особой щедростью не отличался.

После этого он надевал брюки и поднимался на палубу.

— Понюхать ветру, — говорил он.

Босиком, в одних брюках, так как рубаху носил только зимой. Ботинок у него была всего одна пара, и надевал он их, когда выпадал снег либо ему надо было сойти на берег.