Новелла ГДР. 70-е годы

— Я все время на Тихом плавал. По Атлантическому всего пару рейсов сделал. Потом прибился к панамцу, и с тех пор все Тихий да Тихий, никак не мог уйти с той посудины. — И, посмеиваясь, продолжал: — Документов у меня никаких не было, ведь из именья-то я удрал еще тогда, после первой войны. А без бумажек не спишешься, разве что выгонят, но тогда тебе каюк. Ну, а потом вторая война. Я уж рад был, что смог остаться. Так вот и шло. Но, — он широко ухмыльнулся, — но в конце концов мне это удалось. — Он крошил пяткой кусок угля и растирал сверкавшую пыль. — У Фиджей она затонула, старая посудина. Так я наконец от нее и избавился, от стервы от этой.

Довольный, Юле снова залезал в угольную яму кидать уголь. И кидал до тех пор, пока у котла не вырастала гора угля, которого хватало до конца вахты.

— Угля я могу перекидать сколько хочешь, — повторял он.

Другим уже невмочь, а у него еще ни одна капля пота не проложила светлой борозды на лице. Он похож был на черта, прыгающего в адской жаровне. Голый и задиристый, тощий и непобедимый.

— Только малость пару — вот все, что от вас требуется, эх вы, салаги, — говорил он, и из люков победно раздавался его хриплый смех. — Но вы еще можете научиться, ребята, коли у вас так много времени. Если у вас вообще еще осталось время, ха-ха!

Уголь шумной лавиной устремлялся в кочегарку, обрушивался с треском на железные плиты, раскатываясь по углам. Юле работал, как машина. Тягаться с ним было никому не под силу, а он, вылезая из ямы, ухмылялся и говорил:

— Работать лопатой может не каждый, а?

Перед тем как кинуть уголь в топку, он спрыскивал его водой.

— Так он больше пару даст, — объяснял он. — Углю пить надо, тогда у него больше силы в огне, так-то вот. — От усмешек других он отмахивался: — Эх, да что вы смыслите, крысы сухопутные. Это ясно, что вы ничего не смыслите. Так оно и должно быть. Я тоже таким был, когда вкалывал на своем первом паровичке. — Он ставил ведро на место возле зольника, плеснув себе в лицо пригоршню воды, потом разражался смехом: — Fireman wanted?[28] Ха-ха! Знать бы мне это раньше. Ха-ха! Все Тихий да Тихий. Без малого тридцать лет. Какое дерьмо! — Тер глаза. — Не-ет. Я тоже был не умнее вас. Тогда.

Свою лопату он ставил в темный угол под трапом, где вешал брюки, когда заступал на вахту. Этот угол был его местом, и к лопате никто не смел прикасаться. Но если кто-нибудь решался взять ее, то Юле бушевал:

— Эй вы, собаки. Да вы же в самом деле ничего не смыслите. У каждого своя рука, она не подходит к чужой лопате. У кочегара должна быть своя лопата, иначе на корабле не будет пара. С вами одни только хлопоты.

Когда пароход заходил в док и на борт поднимались сварщики, лопата, бывшая частью самого Юле, лежала под койкой рядом с мылом, а ключ от двери висел на веревочке на морщинистой шее старика.

Но вообще-то он не был скупым. Заметит, что другому что-либо нужно, даст. Молча. В крайнем случае скажет:

— Остальным нечего знать, что я тебе дал, понятно? А то потом хлопот не оберешься. Проваливай.

Только вот когда он был кому нужен? На что Юле вообще годился? Разве что только уголь бросать.

Юле, он и есть Юле. Другие это понимали, понимал и сам Юле. По-видимому, так было еще тогда, в Окленде, вскоре после второй войны, когда он лежал в портовом госпитале с обожженной ногой и неизвестно было, что будет после всей этой крови и гноя. И когда в общежитии морякам давали жидкую баланду, да к тому же без мяса. Когда не было судна, на которое брали. Когда пароходы редко заходили в Окленд после второй войны, а панамца, того, что не спрашивал документов, кораллы уже превратили в красный риф у островов. Fireman wanted? Только не в Окленде.

Да и кому нужен был кочегар? Ни крейсерам, лежавшим на рейде, ни авианосцам, ни эсминцам. Никто больше не хотел нанимать дешевых панамцев. Цемент в Новую Гвинею для строительства бомбоубежищ? Война кончилась, а в Новой Зеландии осталось предостаточно молодых парней.

Fireman wanted? Только не в Сиднее. Он истратил все свои доллары, пока добрался туда. На месте погрузки угля можно было поспать, на такое расстояние подпускали к судам. Но не будешь ведь жрать уголь. Уголь пожирали только котлы. Совсем задубел Юле, но сделан он был не из железа. Юле по-прежнему оставался Юле, в Сиднее тоже. Приходилось побираться, и это не делало его моложе, да и голод в Австралии ничем не отличался от голода в Галиции — тогда, когда волки кружили вокруг хижины, потому что снежная пурга несла с собой смерть.

Если речь заходила о южных морях, о тамошних пальмах, акулах и девочках, Юле, прерывая долгое молчание, говорил:

— Да что там, все брехня. Тихий — это страшное дерьмо, уж ты можешь мне поверить. — Когда настроение было хорошим — обычно это бывало в день получки — и его тянуло поговорить, он еще добавлял: — В самом деле. Так оно и есть. Даже и думать не думай об этом, ты, бродяга. С бабами на Яве, да будет тебе известно, с ними тебе все равно не справиться. У них эти штуки поперек. Вот такие там дела.