Новелла ГДР. 70-е годы

Если палуба накалялась от жары в июле или покрывалась льдом в декабре, то он носил шлепанцы на деревянной подошве, снашивая их до того, что мозолистые пятки начинали шаркать по металлической обшивке палубы. На одежду было ему наплевать.

— Мне нужен воздух, — говорил он. — Я лучше помоюсь, когда грязный, тогда и подштанники ни к чему.

Юле покупал в каждом порту мыло, пробуя новые сорта и складывая куски в коробку под своей койкой.

Кроме мыла, еды и табака, он больше ничего не покупал. Деньги свои прятал.

Люди мало что знали о нем. Подобно старому судовому колоколу, устало поблескивавшему на солнце, с надписью «Силезия» — хотя пароход вот уже двадцать лет назывался «Двина», — Юле был неотъемлемой частью судна. Он дольше всех ходил на пароходе и не собирался пока списываться на берег.

— Если так работать, как вы, то я долго продержусь, — часто повторял он, вороша кочергой в топке, мускулы его напрягались и твердели, а взгляд становился соколиным. Глаза — большими и серыми, как сталь. Независимо от цвета неба. — Мне у топки суждено помереть, — продолжал он, — но вам, ребята, до этого не дожить. Не дожить. У вас не так много времени, как у меня.

Ребята смеялись, и он смеялся вместе с ними, но иначе, хотя они этого и не замечали. Таким был Юле-кочегар, таким знали его все на реке. И те, для кого река была родным домом, и те, кто здесь всего лишь зарабатывал деньги. Юле-кочегар на палубе, с вечно голой грудью, открытой холодному ветру. Юле-кочегар, такой неразговорчивый и боязливо сторонящийся женщин.

— Они у тебя последнее отберут. Все они лживые насквозь, скажу я тебе. От баб лучше подальше. Я бы тебе рассказал, как они меня обирали, когда еще на море ходил, в войну. — И он показывал руки с татуировкой. Толстые голые женщины и тигр посередине, наколотые самым примитивным образом. — Я мог бы тебе рассказать такое, такое…

После подобных разговоров он чаще всего надолго умолкал. Качал головой и молчал. Только тому, кто умел молчать вместе с ним, подолгу молчать, рассказывал он о себе и о волках Галиции, подходивших зимой к самой хижине.

— Знаешь, то было перед первой войной. Когда еще императоры были. Моя бабка взяла меня тогда к себе, потому что мать моя все бродяжничала. Ну, да что там. Я ее и знать не знал. — Он потирал в задумчивости подбородок. — Сам видишь, никакого проку от возни с бабами. Один хлопоты. — И он надолго стихал, а потом начинал снова: — Там такие волки, скажу я тебе, там, в Галиции. Здоровые, как телки, ей-богу. Сидят, значит, у двери и воют. Ничего не боятся, куда там, когда холодище такой. Ну, я тебе скажу… — Взгляд его упирался в пустоту, костлявые плечи опускались, сутулясь, а нос с горбинкой нависал над верхней губой. Вскоре, однако, Юле снова распрямлялся. — Да, — продолжал он, — но бабка всегда задавала им жару, стервецам этим. — Он свирепо размахивал худущими руками. — Полено из огня, дверь настежь, на улицу — и огнем по шкуре. Ха-ха! Их, паршивых собак, как не бывало. Да. Старуха была что надо. Такой не сыскать больше. Черт подери, что это была за женщина! Жаль, что она умерла, когда мне только двенадцать стукнуло. Отправили меня тогда в именье. Н-да. — Он помолчал. — Нынешним бабам только денег подавай. Грош им цена. Коли деньги есть, так они до тех пор будут голову тебе морочить, пока дочиста не оберут. А нет денег — ты им и не нужен.

Выговорившись, он сплевывал на уголь и ложился на спину. Голой кожей на горячее железо.

— Меня больше ни одна не облапошит. Пусть только попробуют, я им покажу, — добавлял он иной раз, а уж больше — ни слова. Ни о бедности в Галиции, ни о бабах, ни о пароходе в Тихом океане, на котором он кочегарил до войны и всю войну. Юле неотрывно глядел на небо, плывшее навстречу пароходу. Был слышен только мерный стук машин да грозное шипенье пара в трубах.

Юле-кочегар молчал, пока под ним не начинали снова греметь зольники. Значит, скоро другой смене заступать на вахту. Четыре часа кочегарить, четыре часа не кочегарить, четыре часа кочегарить, четыре часа не кочегарить. Пятьдесят лет, множество раз поделенных на четыре часа. С огнем и без него.

Восьмой десяток разменял Юле-кочегар, стоя вот так у котлов, повязав живот старым лоскутом, чтобы не обжигали искры, вылетавшие снизу. Те, что попадали выше, на грудь, он уже не чувствовал. Юле-кочегар из Галиции, с Тихого и с Эльбы.

2

— Тихий — дерьмо, — говорил он иногда, покусывая при этом обветренные губы. — Атлантический лучше. Там, знаешь, не приходилось столько потеть. Нет лихорадки, и плаванья не такие затяжные. Тихий — дерьмо, это точно, уж можешь мне поверить.

Заглянет в топку, промерит уровень воды, присядет на уголь и сплюнет.