Новелла ГДР. 70-е годы

— Мне так хочется тебя сейчас обнять, — сказал я и намерился было это сделать.

— Уже поздно, — сказала она.

Я не знал, кто кого знает лучше — она меня или я ее. Я не знал, о чем она думает. Я не знал, печальна она или счастлива. Я не знал ничего.

Мы оделись и молча поехали назад в деревню. Спускающийся вечер был нежен, как будто в стародавние времена.

Карин была единственной, «оторвавшей» по химии, как и всегда, «отлично», Карин, наша маленькая Кюри. В коридоре она схватила меня за плечо, засмеялась, откинув волосы назад, и спросила:

— Ну, куда мы пойдем?

Я назвал кафе, хотя после моего «удовлетворительно» душа у меня совсем не лежала к кофе и к сладким, чем-то посыпанным пирожным, которые мы станем поглощать в неимоверных количествах, к коньяку в умеренном количество и к бесконечным общим разговорам, ведь, конечно же, все пойдут вместе с нами.

В кафе, пока во всех подробностях обсасывалась метода экзаменов у профессора Хольценбринка, Карин то и дело незаметно поглядывала на меня, и в глазах ее вспыхивал блеск, какого я прежде никогда у нее не замечал. Я чувствовал легкое беспокойство, когда ее лицо оказывалось рядом с моим. Она взяла сигарету у Адди.

— Ты наверняка слишком много времени уделял женщинам, — сказала она, прикуривая из моих рук и заговорщицки улыбаясь.

— Ерунда, — сказал я мрачно. Я знал, что только благодаря счастливой случайности меня пронесло мимо «неуда».

— Смотрите-ка, он покраснел, — закричала Карин весело.

— Да еще как, — сказал Адди.

— У него появилась новая пассия, я угадал?

— Он питает склонность исключительно к пожилым дамам.

— Да Ахим уже вообще ничего больше не может.

— Моя хозяйка как-то сказала мне: «Господин Бретшнейдер, загляните в будущее — две тысячи раз мужчина может доказать, что он мужчина, а дальше — все».

— Вот я вам и говорю, Ахим кончился.

— Да оставьте вы его в покое.

— Малыш, а ты действительно покраснел, — тихо сказала Карин и отвернулась, и они заговорили о скрещивании генов, это стало сразу общей темой разговора, а потом еще о чем-то в этом роде, и в конце концов все снова перешли на Хольценбринка. Когда мы наконец вышли из этого кафе и на прощанье дружно послали друг друга к черту в преддверии следующего экзамена, я снова заметил у Карин тот же блеск в глазах. Я неуверенно протянул ей руку, но она спросила:

— Ты меня проводишь?

Мы пошли пешком вдоль старого порта, где дремали лодки, нагруженные мелким углем, а затем по платановой аллее. Новые корпуса общежития четко вырисовывались на фоне неба.

Но в ее комнате была еще эта Анна, изучавшая историю культуры, с ней можно было беседовать о всевозможных эстетических учениях, но только кому захочется беседовать об эстетических учениях, да еще в такое время, подумал я. Карин смотрела на меня восторженными глазами. Мы вышли в коридор, и я стоял совершенно подавленный, пока Карин подслушивала, что происходит за дверями, и слегка постукивала по ним, потом она подозвала меня к одной из них и прошептала:

— Думаю, что экономисты давно уже отвалили.

— Прекрасно, — сказал я.

— Что делать, если нигде нельзя спокойно пообщаться, — сказала она.

— Вот тут ты права, — сказал я.

— Ты сможешь открыть дверь?

— Нужна отвертка.

Карин ушла и вскоре вернулась с огромной отверткой. Но я уже так волновался, что никак не мог нащупать ею маленькие винтики, и примерялся снова и снова.

— Ну давай же наконец, — прошептала Карин.

Мимо прошли три девушки, одна из них спросила:

— Что это вы здесь суетитесь?

— Заело, — сказала Карин.

— Ну, раз так, — сказала девушка и хихикнула.

Пот стекал у меня со лба. Наконец, когда я уже почти сломал шуруп, дверь поддалась.

Комната была уютной, наши предшественники даже заправили постели, а на книжной полке стояли белые гвоздики, еще совсем свежие.

— А они действительно уже уехали? — спросил я неуверенно.

— Совершенно точно, — сказала Карин и раскрыла окно.

Я в нерешительности стоял у двери. Мне было немного не по себе.

Карин подошла ко мне. Она остановилась напротив меня, улыбнулась и сказала: «Эй!»

— Эй, — ответил я».

Она положила руки мне на плечи, провела рукой по шее, почесала за ухом.

— Я спокоен, — сказал я тихо.

— Вижу.

Я неловко поцеловал ее, и она отчаянно уцепилась за мои уши; а когда к ней снова вернулось дыхание, она сказала: «Мой Юстус», и все опять стало так, как уже было пару раз, легко и красиво, и даже то, чем когда-то она могла здорово меня разозлить, этот намек на то, что я никогда не достигну уровня господина фон Либиха, — все это было лишь проявлением близости, и я быстро отнес ее на одну из кроватей.

— Ничего не рвать, — сказала она, заметив, что я о трудом справляюсь с ее кнопками и застежками; она сама помогла мне, и я крепко поцеловал ее у изгиба шеи и, уже не владея собой, принялся ласкать ее грудь.

Позже, когда она приблизила ко мне свое лицо и испытующе поглядела на меня, я осознал, что это была действительно она и что ради нее я мог решиться на многое.