Новелла ГДР. 70-е годы

— Здесь жил граф Гартенштейн, — сказала она тихо, как будто боялась потревожить тень графа, а когда заметила, что я смотрю на нее, стала рассказывать о роде Гартенштейнов более обстоятельно, совсем как словоохотливый экскурсовод-пенсионер, чуть нараспев произнося слова; вдруг она резко оборвала свои объяснения и пошла прочь.

Когда мы вышли из леса, она сказала:

— Я была здесь пять лет назад вместе с классом.

— С твоими подругами, да?

— У меня нет подруг.

— Совсем нет?

— Настоящих нет.

— Из-за того, что ты такая застенчивая?

— Из-за моего отца.

Мне всегда становилось чертовски неприятно, когда я путал причину со следствием, ведь я был очень высокого мнения о своих умственных способностях, поэтому я быстро пробормотал что-то несущественное и отвел взгляд в сторону, а потом сказал:

— Ясно, ты же наполовину полька.

— Полячка, — сказала она.

— Ну что ж, — сказал я.

Мы молча дошли до аллеи. Мне очень хотелось сказать что-нибудь такое, что касалось бы только нас двоих, но я боялся, как бы она не подумала, будто мною движет всего лишь сочувствие, впрочем, я и сам сомневался, не было ли в моем отношении к ней кое-чего и от сочувствия тоже.

Ванда принесла пару черешен, они были еще неспелые, и она навесила их мне на уши. Потом присмотрелась, оценивая, насколько они мне подходят.

— Как цыган, — сказала она.

— Цыган и полячка, — сказал я.

Она взглянула на меня, как будто испугавшись чего-то, и тут я взял ее за плечи и привлек к себе. Я хотел было поцеловать ее, но она уперлась руками мне в грудь, и ничего не оставалось, как только вымученно пошутить, и дыхание мое при этом было тихим и прерывистым:

— Тебе ведь уже восемнадцать.

Она судорожно рассмеялась, а потом сильно прижалась губами к моим губам, так что чуть не укусила меня.

Потом она спрятала лицо у меня на груди, и так мы простояли какое-то время, я чувствовал, как ее все сильнее бьет дрожь, будто она и в самом деле очень сильно замерзла.

Разжав свои объятия, она оглянулась и посмотрела, не видел ли нас кто-нибудь с поля или с дороги. Потом пригладила рукой мои волосы, и мы пошли назад в деревню.

Вечером в клубе были танцы. Ванда надела белое платье, которое было ей чуть велико, но все равно вид у нее был торжественный, чуть ли не высокомерный, впечатление это еще усиливалось из-за подкрашенных век и помады на губах, и, только когда она легонько погладила меня по плечу, я понял, что это действительно Ванда.

Зал встретил нас шумом голосов, клубами табачного дыма, ритмичными аккордами электрогитары и пивными парами. Было как в обычной студенческой столовке, и я сразу почувствовал себя в своей стихии. Ванда была слегка ошарашена, но старалась не показывать виду.

Нам помахали двое сподвижников Рихарда, все вместе они работали над усовершенствованием конструкции сеялки, я ответил на их приветствие, но рядом с ними свободных мест не было.

Мы протиснулись к столику, который вклинивался между вешалкой для пальто и большим рассохшимся ларем.

Кельнер тут же принес два пива, и Ванда стала поспешно и жадно пить, даже слегка поперхнулась.

— Хорошо здесь, правда? — быстро сказал я.

— Да, — сказала Ванда, вздохнув.

— Вот видишь, — сказал я, — а ты не хотела идти.

— Да. Ты еще ничего не понял.

— Ах, не говори так, — сказал я и почему-то почувствовал раздражение.

После первого танца кельнер еще раз принес пиво, и опять без малейшего напоминания с моей стороны. И снова Ванда бросилась пить его слишком поспешно и при этом глядела на меня так, будто я должен был ей в чем-то помочь.

— Уж эта раскрутит тебя на выпивку, — громко сказал кто-то за соседним столиком.

— Да ведь все поляки пьяницы, — сказал другой.

— А тем более сейчас, когда она стала взрослой дамой.

— Это уж точно, грудь у нее в порядке.

— Тем городского и взяла.

— Ты, послушай, мы пасем своих козочек сами.

Я взял Ванду за руку, но в глаза ей не посмотрел, я глядел в сторону, и мне было мучительно неловко, хотя сам я не был ни в чем виноват, должно быть, у меня даже выступил пот, лоб покрылся испариной, так глупо все это было.

— Не обращай внимания, — сказал я, но, когда встретился с ней взглядом, понял, какой дешевкой и нелепостью отдавала эта фраза, и тогда я сказал: — Пошли танцевать.

Мы толклись на пятачке вместе с другими, пока оркестр наигрывал «Баттерфляй».

Когда мы снова сели на место, я заметил возле стойки Рихарда; как обычно, он принес с собой собственное пиво, я попросил Ванду подождать минутку, а сам направился к Рихарду, и мы быстро выпили по кружечке светлого. Я был рад встретить его здесь.

— Ну как, — спросил он, — присматриваешь за ней?

— Еще бы, — сказал я.

— Тогда все в порядке, — сказал он.

— Пока, — сказал я.

Рихард взял свой бидон с пивом и еще раз помахал мне, выходя. Обернувшись, я увидел Эриха, тракториста.

— Добрый вечер, — сказал я.

Он расхохотался, перемешав смех с икотой, и сказал, явно забавляясь происходящим:

— Вечер добрый.

— В чем дело? — спросил я.

Мне казалось, что я очень мужественно выдерживаю его взгляд.

— Ни в чем, — медленно ответил он. — Да и в чем может быть дело?

— А я было уже подумал… — сказал я и хотел вернуться назад к столику.