Новеллы и повести

Только недавно я узнал, что Конрад и Хелена долго были за границей, где участвовали в важных конференциях и съездах. Маленький лысый товарищ много рассказывал мне о Париже, Вене, где он тоже был. Однако спрашивать кого-либо о том, что там происходило, — напрасный труд. Они что-то скрывают. Леонек принимает таинственный вид, но и он ничего не знает. Марта, когда ее спросишь о чем-нибудь, сразу же начинает сердиться и обычно говорит: у вас есть литература, почитайте. Литературы мне уже предостаточно. В последнее время там нет ничего интересного: новые проекты, из которых опять ничего не получится, и новая полемика, напоминающая старую.

Однако что-то происходит. Я замечаю это по выражению лиц, по шушуканью, замечаю по тому, что меня все чаще выпроваживают из дома. Совещания, совещания, а я снова ни о чем не знаю. Обидно мне. Нужно наконец признать откровенно, что со мною совсем не считаются. Не сумел себя поставить? Уж слишком я мягок, слишком нетребователен, чересчур уступчив, а таким хуже всех. И тем не менее я ведь не первый встречный; кроме Конрада, я единственный, кто с самого начала участвовал в движении! Нет, черт побери, кое-что и я заслужил…

Сентябрь 1893 года

Вчера товарищ Грабаж спросил меня, в какой партии я состою. Насмешка? Ведь ему известно: в той же самой, что и он.

— Это в какой же?

— В такой-то и такой.

— А такой партии уже нет.

— Как? А вы в какой состоите?

— Не знаю.

— Вы что, смеетесь?

— Я говорю вам сущую правду. Сейчас есть пять партий, собственно три, если считать самые главные.

— Где же, черт, возьми, эти партии, если только все это не глупые шутки?

— Где же им быть — за границей.

— А здесь, в Варшаве?

— Здесь? Что может быть здесь?

— А вся наша работа в стране?

— Какая еще работа? Вы что, товарищ, с луны свалились или только родились? Настоящая работа за границей.

— Какая работа? Что они там делают?

— Издают журналы, брошюры, а в основном, ссорятся.

— Кто?

— Кто? Все, много людей: в Париже, Женеве, Цюрихе, Лондоне…

— Мадриде, Риме, Милане, Венеции… Какое к нам-то это имеет отношение?

— Но все наше движение зависит от них.

— По какому праву?

— У них журналы, идеи, деньги, за ними вся интеллигенция…

— А за нами массы!

— А что это такое?

— Рабочие массы!

— Что? Дайте же я вас обниму, товарищ! Наконец нашелся хоть один человек, который верит тому, что печатается в нашей нелегальной прессе.

— Так скажите мне, ради бога, кто мы?

— Мы — епархия in partibus infidelium[35].

— Вы можете говорить по-человечески?

— Это значит, что у нас есть епископы, капитул, даже церковные сторожа, но нет верующих.

— Так что же мы делаем, кто читает нашу литературу для чего мы работаем?

— Мы, в основном, сидим по тюрьмам, нашу литературу мы читаем сами, а работаем для определенной цели. Подождите, это не так глупо, как вам кажется. Провалами мы подтверждаем наше здесь существование, что держит в постоянном страхе правительство и общество. Теперь — литература, которую мы читаем сами, учит нас, как не следует писать; появится когда-нибудь и настоящая литература. Работаем же мы для того, чтобы заграница имела здесь какую-нибудь точку опоры.

— Но вы только что говорили, что мы сами опираемся на заграницу?

— Конечно, мы опираемся друг на друга.

— Но на чем же мы все держимся?

— На борьбе классов и научном социализме! Разве этого недостаточно?

Все же многое мне стало ясным. Грабаж знает работу и умеет говорить серьезно. Меня раздражает его язвительность, но такая уж у него манера разговаривать. На самом деле он очень предан работе, однако своей главной задачей считает борьбу с «заграницей» и с Конрадом. Он доказывал мне и клялся, что никаких организованных рабочих тут нет, за исключением нескольких кружков, которые сегодня есть, а завтра их не будет. После очередных провалов у нас, собственно, нечего делать, и скоро, вероятно, вся страна выедет за границу. Я спросил его, для чего, поскольку уже совсем запутался. Для того, ответил он, чтобы заграница потеряла свои преимущества и чтобы различные группы наконец объединились или окончательно размежевались. Из националистов мы должны выжать все, что есть у них полезного, склочников выгнать. Только тогда наступит в нашей борьбе новая эра, начнется настоящее движение в стране.

Бог мой, сколько уже раз начиналось у нас настоящее движение. Одиннадцатый год пошел с тех пор, как, помню, пришел к нам товарищ Куницкий[36] и торжественно заявил, что движение окрепло, рабочие присоединяются к нам, и мы должны поэтому напрячь все силы, чтобы возглавить движение.