Новеллы и повести

Если бы не бестактность лысого товарища, то, может, на этом бы все и закончилось. Но черт его дернул самовольно представить меня в качестве члена их группы. Совершенно напрасно он это сделал. Конечно, я отказался довольно решительно и не совсем, вероятно, вежливо. Тогда он сразу стал одеваться, ругаясь:

— Еще только этого мне не хватало, чтобы я искал пристанища у националистов!

Грабаж торжествовал и уже снял было пальто и шляпу, готовясь остаться, когда я категорически и снова, должно быть довольно резко, заявил, что уж если я не вхожу в ту группу, то в их — тем более. Грабаж окончательно обиделся и даже обозвал меня буржуем.

Лишь в последнюю минуту, когда они оба уже направились к выходу, я опомнился и стал упрашивать их, чтобы этой ночью они как-нибудь разместились у меня. Я извинялся и делал все, что мог, но они были непреклонны. Ни один даже не попрощался со мною. Ушли, каждый в свою сторону, искать ночью приюта в городе — оба без паспортов и, вероятно, без денег. Ведь оба могли засыпаться. Я злился и не спал всю ночь, меня мучила совесть. Я был виноват, мне следовало иначе вести себя с раздраженными людьми, хотя трудно сохранить хладнокровие, попав в такой переплет.

Мое положение теперь просто ужасно. Каждый уже определился и знает, чью сторону ему принять. Другой вопрос, хорошо ли это продумано и взвешено, но все решили размежеваться. И теперь кидаются друг на друга.

А мне-то что делать? Откровенно говоря, новая программа мне нравится, и все было бы отлично, если бы не эти сплетни и ругань. Теперь я совсем ничего не знаю, верю тем и другим, всех уважаю, а точнее, ничего уже не понимаю и все мне одинаково опротивели.

Целую неделю никто ко мне не заглядывал. Значит, все кончено. Но я тоже заупрямился и не иду к ним. Хотя, впрочем, к кому идти? Каждый начнет уговаривать меня и для большей убедительности будет обманывать — случается и такое. Странное дело: в любых житейских ситуациях эти люди исключительно порядочные и честные, даже чрезмерно, а возникнет политический конфликт, прибегают к разным приемам, весьма рискованным с точки зрения этики, полагая, что бывают моменты, когда о ней можно забыть. Они когда-нибудь за это поплатятся. Я даже опасаюсь, как бы это не сказалось пагубно на всем нашем движении. Уж очень сильна ненависть и слишком долго продолжаются распри. Примирение уже невозможно. И если сейчас оно не состоится, то в партии навсегда сохранится раскол и наши силы будут тратиться впустую. Потом придут новые люди, которые в этих скандалах не участвовали, и их совершенно не будет интересовать, кто, когда и какое совершил «свинство» или же написал какую-то оскорбительную статью. Они будут стремиться к социализму, к работе в партии.

Больше всех пострадает от этого пролетариат. Нашим рабочим пока непонятна высшая политика. Но, кто знает, возможно, они и поняли бы ее, если бы не застилал им правды тот туман, что идет от интеллигентских споров и разногласий. Рабочие — простые и открытые люди, им нужна правда и вера. Я опасаюсь, как бы рабочие, которых каждая из сторон тянет сейчас к себе, послушав одних, послушав других, не послали бы всех к черту!

Быть бы мне лжепророком!

Положение у меня действительно ужасное и, что хуже, неясное и совершенно дурацкое. Мне в самом деле нравится новая программа. Почему мы не можем стремиться к такой независимости Польши, которая справедливо нам полагается? Это дело ясное и чистое. Но я столько об этой независимости слышу, столько времени продолжались у нас из-за нее ссоры и столько случилось бед, что и независимость мне опротивела. Мне казалось, что новая программа обогатит социализм; отечественные националисты лишатся повода облаивать нас, а мы наконец начнем увереннее действовать в своей собственной стране. Между тем случилось непредвиденное. Я за границей не бывал, в их сложных дискуссиях не разбираюсь. Грабаж говорил, к тому все и шло. И очень даже хорошо, что дело наконец прояснилось. Черт подери такую ясность! Люди грызутся, работа остановилась, рабочие потеряли интерес…

Политика политикой, но ведь нашей пролетарской политике следует, вероятно, быть иной? В мое время было по-другому.

Я не знаю, что делать, и уже ничего не понимаю. Никто теперь не сможет меня убедить; приди ко мне даже сам Конрад, я все равно не уверен, что он сумел бы уговорить меня стать на его сторону. Он возмущается новой программой и руководит всей оппозицией, которая, однако, превратилась уже во враждебную партию. Вероятно, он своей логикой и убедил бы меня, но никто не даст мне ни сил, ни желания работать, никто не вернет веры в людей и спокойствия духа. Мне уже все равно. Кажется, что я никогда и не был социалистом и впустую потратил столько лет. Я глубоко несчастен и растерян.

Декабрь 1893 года

Мне кажется, что я намного помолодел, избавившись от своей замкнутости и одиночества. Возобновил прежние знакомства и даже завел новые. С людьми всегда легче, чем одному.