Новое начало? Западные немцы в первое послевоенное десятилетие

Широко известно эссе Х. Арендт, в котором она в 1950 г. изложила свои впечатления от поездки в Германию. «Нигде ужасы и разрушения не вызывают так мало чувств и слов, как в самой Германии, — писала она. — Общее отсутствие эмоций, в любом случае очевидная бессердечность, иногда прикрытая дешевой сентиментальностью, есть наиболее заметный внешний симптом глубоко укоренившегося, упорного и временами злобного нежелания увидеть и разобраться в том, что же в реальности случилось». По словам Арендт, это «бегство от реальности есть бегство от ответственности» [Arendt 1994: 249–250].

Нельзя сказать, что недавнее прошлое было покрыто в Германии завесой молчания. В ранней ФРГ о прошлом говорили много и охотно. Но обычно воспоминания немцев были, по словам Дж. Фишера, «направленными, избирательными и служащими самооправданию» [Fisher 2007: 11]. Речь шла преимущественно о собственных страданиях — под бомбами, от голода и холода. Как уже говорилось выше, немцы предпочитали считать себя такими же жертвами обстоятельств, какими были пострадавшие от действий Третьего рейха. Военные преступники, еще остававшиеся в начале 1950-х гг. в заключении под контролем держав-победительниц, сплошь и рядом воспринимались как невинно осужденные, наказанные за то, что просто выполняли свой долг. Политики, церковные деятели и общественники ФРГ развернули массированное «наступление» на представителей держав-победительниц с требованием немедленно помиловать и отпустить военных преступников, сидевших в английских, французских и американских военных тюрьмах. Узников называли «невинными жертвами несправедливости», которые «вынуждены страдать за весь германский народ». Пресса смаковала недостатки «правосудия победителей» и утверждала, что настоящая цель оного — не покарать злодеев, а обезглавить и унизить немецкий народ. Доходило до того, что «жертвами произвола и террора» называли эсэсовцев, которых судили во Франции за резню гражданского населения в Орадуре! [Frei 2002: 138] Стоит отметить, что речь идет о высказываниях не правых радикалов, а вполне респектабельных «центристских» политиков и газет. Присутствовали и элементы слегка завуалированного шантажа: говорилось о том, что все эти расследования и наказания мешают настоящему примирению народов. А когда речь зашла о создании западногерманских вооруженных сил как части совместной обороны Запада, распространился тезис о том, что ни один немецкий солдат не наденет униформу, пока его боевые товарищи несправедливо сидят за решеткой [Frei 2002: 152].

Отдельной категорией были немецкие военнопленные, остававшиеся на территории Советского Союза; им были адресованы самые горячие симпатии западногерманского общества. Совершенные ими преступления уже никого не интересовали.

Рассуждения К. Ясперса и Т. Манна о коллективной вине и ответственности интересовали в первое послевоенное десятилетие лишь весьма ограниченный круг людей. Более того, человека, который стремился привлечь внимание к проблемам жертв нацизма и соучастия в преступлениях режима большого количества немцев, легко могли обвинить в том, что он пытается спровоцировать гражданскую войну. Весьма показательна биография Филиппа Ауэрбаха — еврея, бывшего узника концлагеря, который после окончания войны занимал ряд ответственных постов в различных административных органах (в частности, государственного комиссара по делам жертв расовых, политических и религиозных преследований в Баварии). Ауэрбах выступал за немедленную и эффективную помощь всем жертвам национал-социализма, а также привлекал внимание к коричневому прошлому многих государственных функционеров ранней ФРГ. В итоге в 1952 г. ему был предъявлен ряд обвинений, и он предстал перед судом, все члены которого являлись бывшими членами НСДАП. Осужденный на два с половиной года тюрьмы, Ауэрбах покончил с собой; два года спустя дело было пересмотрено, приговор признан ничтожным [Brenner 2016: 259–263].

Отказ от обсуждения коллективной и индивидуальной вины и ответственности поощрялся федеральным правительством. Первый федеральный канцлер К. Аденауэр с момента образования ФРГ взял курс на интеграцию бывших национал-социалистов в новую систему. Аденауэр прекрасно понимал, что новая республика не имеет широкой поддержки у населения — скорее к ней относятся равнодушно, — и стремился в первую очередь не допустить формирования мощного антигосударственного течения, во главе которого могли бы стать представители старой элиты, считающие себя немецкими патриотами, которым нанесли незаслуженную обиду. Политика по отношению к бывшим соучастникам нацистских преступлений оказывалась в итоге весьма великодушной при одном условии: если они хотя бы внешне демонстрировали лояльность новой системе.