Новые байки со «скорой», или Козлы и хроники

— Кончай свою музыку, мудила! — зарычал на него Зуич. — Долбишь и долбишь, долбишь и долбишь, как долбоклюй какой. Последние мозги продолбил, композитор… ети ж твою трах-трах!! — выразился он, посчитав очки. — Ну ёханый бабай… ну ё-моё, Анчута, ну если так неймется, ты вон лучше польку-бабочку нам сбацай, понимаешь, летку-енку какую-нибудь там организуй. А еще-ка лучше чифирем для нас для всех займись — даром, что ли, ты целый день при кухне трешься! Вон, Эльвиру сходи попроси, нехай тебя к плите пустит, ты же с ней вроде как вась-вась…

— Ты что, ты что, как такое можно, — скороговоркой отвечал Анчута, — что ты такое говоришь, разве Эльвира Васильевна сейчас разрешит?! Она при Александре Иваныче ни за что не разрешит — он же партийный, хоть он и санитар, идейный он, он тут же всех заложит! А Даздраперма Спиридоновна?! — с ужасом вспомнил он о заведующей отделением.

— Даздраперма, Даздраперма, — передразнил его Зуич, — ну и что, что Даздраперма Спиридоновна, дерьма-то пирога. Я вон с Хуей Срулевной знаком был, и то, понимаешь, ничего такого, а ты говоришь — Даздраперма…

— Да я же не об этом говорю, это же не то, имена всякие бывают, — пуще прежнего зачастил Анчута, — я совсем, совсем другое говорю: Даздраперма Спиридоновна всё еще здесь, на отделении, она сегодня допоздна будет. Что ты, что ты! При ней, при Александре Иваныче — как такое можно! Нет, не могу я сейчас Эльвиру попросить, не буду; что я — заболел…

— А то нет, — хмыкнул язвительный пропойца Генка, — кто бы тебя здесь столько лет держал, здорового-то! И ведь сколько я тебя, хмыря, знаю, сколько я сюда залетал по пьяной лавочке — ты же с чаем никому, никогда, ни разу не помог. Ладно сейчас, черт с тобой, но когда ты, блин, посуду моешь — чего проще: взял ковшик, на газу закипятил — и всё, звездец, порядок, никаких проблем…

— Это у вас у всех никаких проблем, — с горечью возразил Анчута, — а меня накажут, если вдруг заметят. Вам это баловство, вы отсюда все по домам выпишетесь, а я нет. Мне, может быть, всю оставшуюся жизнь на Пряжке жить придется…

— А чего так? — без особого интереса спросил восточный человек Рамзан.

— Так получилось, — скособоченный человечек натужно поднялся и бережно закрыл клавиатуру, — некуда мне отсюда выписываться, — тихо произнес он и побрел прочь, по обыкновению горбатясь и припадая на правую ногу.

Труженик Петрович скрипуче распрямил широченную спину.

— Готово, — сказал Петрович, — вроде бы должно работать. Опробуем, что ли? — спросил он Миху.

— Ты и на нас троих запогань, слышь, я вечерком отвечу, — нагловато встрял Зуич.

— Ну, ежели ответишь… — раздумчиво проговорил Петрович. — Мишаня, ты как? Твой чай, решай — подсобим людям? — Миха без охоты согласился. — Лады, — сказал Петрович. — Ты посмотри там, Мишаня, постой пока…

Он подошел к фортепьяно, поднял верхнюю крышку, выудил из инструмента литровую стеклянную банку, заранее наполненную водой. Миха занял место в проеме без двери, откуда просматривалось всё отделение, оценил ситуацию и кивнул, давая добро. Петрович установил банку за телевизором, выдернул шнур из сети и принялся заскорузлыми пальцами прилаживать к розетке проводочки кипятильника.

С треском проскочила искра, вода в банке напряженно загудела, процесс пошел.

Момент был удачный. Заведующая удалилась к себе в кабинет, рябой санитар Иваныч дисциплинированно дежурил у надзорной палаты, славная сестричка Леночка споро раскалывала аминазин, а бойкая толстуха Эльвира, баба языкатая, но не злая, занята была в процедурной. «Азик! Азик! Айзенштадт! Где ты есть, покажись скорее! — звала она. — Покажись давай, таблетки получи, не задерживай! Азик! Азик, наказание Господне! Да получи ты свои „зерна Моисея“, сукин ты сын!!» — взывала голосистая медсестра, а седой, сорока лет от роду, вислоносый больной Айзенштадт торопливо онанировал возле туалета.

Всё шло своим чередом. Вязкое больничное время, с утра взбаламученное свиданкой, давно успокоилось и теперь едва тащилось, как несчастный Загребай-Нога-Анчута к палате для хроников. Пациенты из числа неусидчивых бродили из конца в конец сводчатого коридора, иные из них приборматывали и жестикулировали, словно помогали себе руками, будто барахтались в густом, перенасыщенном химией, затхлом воздухе. Неусидчивые проходили девяносто семь шагов в одну сторону: от двери без ручки во врачебный кабинет в дальнем конце коридора мимо палаты без двери, мимо еще одной такой же палаты, мимо процедурной, мимо фонтанчика с питьевой водой и онанирующего еврейского мальчика Айзенштадта возле донельзя загаженного туалета, мимо чуланчика с ведрами и швабрами и мимо парадной двери — тоже, разумеется, без ручки…