Новый год в октябре

– Эмоции, – серьезно сказал Прошин и пересел в кресло, наугад взяв с книжных полок какую–то книгу. Зигмунд Фрейд. Он начал читать. Вероятно, человек, просматривавший этот трактат до него, страдал катастрофическим выпадением волос. Волосы попадались на каждой странице, и Прошин с омерзением сдувал их на пол. Вскоре такое занятие ему надоело и, отложив книгу в сторону, он переключился на русскую классику, пыльными рядами громоздившуюся в самом низу стеллажа.

«Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало…» – прочитал он и зевнул. Тягомотина. А герой – меланхолик и дармоед.

Вслед за Лермонтовым он, скучая, раскрыл Алексея Толстого.

«… и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в темных недрах минувшего».

Эти слова его поразили. С минуту он сидел, постигая их смысл, затем, посмотрев на свой перстень, буркнул: «Фрейдизм какой–то…» – и углубился в чтение. Будить Глинского он не стал, решил: пусть выспится.

Он увлеченно шелестел страницами, перенесшими его в ХVI век; он слышал звон мечей и золота, шум пиров и скорбное благозвучие молебнов, предсмертные хрипы казненных и клекот кружившего над плахами воронья, изредка, вздрагивая, поднимал глаза на Сергея, ворочавшегося и матерившегося в пьяном забытьи.

Сосланные в монастырь и отравленные царские жены, убиенные царевичи…

«Вот уж – грехи, так грехи! Не чета твоим нынешним… » - подумалось невольно.

Глинский, наконец, проснулся. Встал, мельком взглянул на бесстрастно уткнувшегося в книгу Прошина и пошел на кухню, откуда вернулся с пакетом кефира. Зубами оторвал краешек упаковки и, залпом выпив лившуюся ему на рубашку тягучую жидкость, отбросил пустую бумажную пирамидку в угол.

– Свинство в квартире – дурной тон, – сообщил Прошин, очень аккуратно вгоняя томик на прежнее место. – Старина, я великолепно понимаю твое горе, – продолжал он. - Однако что за штучки из богемного фольклора? Запой, трехдневное неявление на работу… Мне не хватало только приехать сюда и увидеть своего друга в петле с отвратительно высунутым языком.

Сергей резко встал и, оскалив зубы, подскочил к нему, небрежно развалившемуся в кресле. Лицо Глинского выражало ярость.

– Ты сказал: «своего друга»? – произнес он, тяжело дыша. – Ты, сволочь, мой друг?! - И, схватив Прошина за отворот плаща, он принялся бессмысленно трясти его.