Новый Мир ( № 10 2006)

Возникает, однако же, вопрос, связанный с определимостью этой самой групповой поэтики как целостного феномена. Ориентация на футуристические традиции, авангард, языковой эксперимент — вещь для “филологической школы” безусловная, но также характерная и для лианозовцев, и для “чертковцев”, и для Геннадия Айги, и для Владимира Казакова, и для несколько более поздних “хеленуктов”. Можем ли мы найти здесь нечто более глубинно общее? Для ответа на этот вопрос следует кратко охарактеризовать поэтов “филологической школы” — авторов рецензируемого тома.

“Старшие” поэты группы, Красильников и Михайлов, пожалуй, предстают авторами и наиболее “неиндивидуальными”, в наименьшей степени обладающими эксклюзивной поэтикой. Впрочем, надо помнить, что в данном случае мы имеем дело не с полным корпусом текстов, но, увы, с осколками их наследия.

Михаил Красильников (1933 — 1996) может быть назван одним из первых авторов-соцартистов, инвертирующих официозные темы и мотивы, вскрывающих их выморочность не через прямое отрицание, но — сталкивая несовместимые контексты, предлагая своего рода “интонационную критику” советского дискурса: “Так был агностик опозорен, / Который мудрость Канта вызнал. / Мужик глядел на вещи в корень / С позиций материализма”. Однако этот метод Красильников переносит и на внесоциальную лирику, по сути дела, выступая в качестве метафизически ориентированного примитивиста:

 

Огню присуща резкость фресковая

Со стен потомков инков.

Дрова надорванно потрескивают

В подобье поединка.

Когда они бороться кончат

И выгорят в золу,

Воспоминанья станут тонче

О пустоте разлук.

Огонь угаснет понемногу,

И он уснет, огнем растроган.

Потом проснется и пойдет он

В ночную смену на работу.

С наибольшей отчетливостью футуристические корни “филологической школы” проявлены у Юрия Михайлова (1933 — 1990). Тотальность звукописи (порой изощренной, порой несколько вычурной), экзотизм рифм, самодостаточность ритма отчасти напоминают авторов “футуристического маньеризма”, таких, как Семен Кирсанов. Однако это впечатление обманчиво: для Михайлова самодвижение слова предстает не экспериментом (за исключением, впрочем, сугубо игровых михайловских текстов), но глубинной герметической работой, формой философского познания:

 

На темно-коричневый саксофонов фон

Вазу изумрудную ставил вибрафон,

Тромбонист укладывал в вазу кирпичи,

Контрабас хоккейные в них швырял мячи.

Пианист насыпал золотых монет.

Лепетал расслабленно розовый кларнет.

А труба с сурдинкой, запахнувшись в мех,

Продолжала хриплый, суховатый смех.