Новый Мир ( № 4 2002)

Порой, учитывая обсуждаемые в книге материи, Жеребкина добиваетсярепрезентациивесьма гривуазных смыслов — там, где, кажется, вовсе того не желала. “...момент встречи мужчины и женщины состоит из двух последовательных процедур — оглядывания и затем насильственного проникновения мужчины...” — да не бойтесь же! — “в женскую психику”. “...во время встречи с Розановым <...> Суслова по-прежнему нравилась молодым мужчинам”. “Марина Цветаева, родившая сына Мура, можно сказать, в результате гомосексуальной связи с Парнок”, “...в Париже Сергей Маковский живет вместе со своей мамой”, “...в ее лице мы имеем дело с дистанцированным, холодным и нечеловеческим партнером”. Иной раз и вовсе теряешься — что бы такое автор мог иметь в виду? “...дурной запах ее промежностей” — то ли речь о женщине-уроде, то ли феминизм запрещает анатомию как таковую, то ли автор попросту не подозревает, что означает слово?

Из “Страсти” можно почерпнуть массу поразительных сведений. Досталось, в общем-то, всем, но больше всего, пожалуй, повезло Достоевскому. Автор, например, полагает, что “основными показателями „подлинной” русской женской „души” (прошу обратить внимание на кавычки! —М. Р.) у Достоевского становятся понятия женского тела и женской сексуальности <...>, которые легализуются в творчестве Достоевского после долгого запрета на изображение телесности в дискурсе „великой русской литературы”, в котором до него моральные ценности доминировали над телесными, а основным выразителем морального дискурса был другой знаменитый русский писатель-моралист XIX века Лев Николаевич Толстой”. Что называется, попал так попал — из моралистов да прямо в объятия Арцыбашева.