Новый Мир ( № 7 2000)

Триумф этого метода — статья-размышление “Праздник жизни и путь жизни. Сотый май и тридцать лет. Кубок жизни и клейкие листочки” 1 . Феноменология понятия “праздник” с его религиозными призвуками, дерзкое обмирщение его в идущем от старой французской поэзии эпикурейском клише, и далее: Пушкин, прильнувший к “кубку жизни”, от юности до зрелой мудрости; припавший к нему же Иван Карамазов в прении с братом Алешей о “клейких листочках” (пушкинских тож), о жажде жизни и жажде ее смысла... Любо-дорого следить, как путем чуткоговнятия,различения полу- и четвертьтонов, и одновременно посредством жесткой философской аутопсии “свежее слово” художника обращается в “идейную парадигму”, извлекаемую исследователем на свет Божий без того, чтобы “свежему слову” хоть сколько-то повредить. Замечу кстати: пусть Бочаров и предупреждает, что любые спрямленные дороги от фактов поэзии к философским тезисам сомнительны, сам он, “расщепляя” поэтическое слово и высвобождая его “эйдос”, производит образцовое разграничение философских позиций: эпикурейство, стоицизм, шопенгауэрианство, христианский взгляд (сошлюсь, в частности, на поразительный этюд о стихотворении Тютчева “Итальянская villa” в работе “Литературная теория Константина Леонтьева”).

“Странным сном полна бывает и голова филолога...” Вот признание! Оно равносильно славному и неоспоримому: “Поэта — далеко заводит речь”. Потому что в обоих случаях долгоиграющий, едва ли не мирового размаха “сюжет” выстраивается как бы слово з б а слово. “Собака зарыта” здесь в том, чтобы выследить эти тайные слова, зародыши будущих событий и деяний. Сюжет “зарезанной любви” — есть, оказывается, в русской словесности такой, и идет он, конечно, от Пушкина, от нескольких строк известного уподобления в “Сцене из Фауста”, от рельефной фигуры речи. Самая эффектная цепочка: начиная одной из октав “Домика в Коломне”, где поэт-повествователь дает на мгновение волю мстительному порыву, воображает пожар богатого новомодного дома, сгубившего прежний уголок, — к сценам поджога в губернском городе из “Бесов” — и наконец к “мировому пожару” Блока. Мудро подавленное, оставившее лишь беглый словесный росчерк чувство — и вдруг прорывается из подпочвы как мятеж, а потом уже детонирует как “апокалипсис нашего времени”. И ведь действительносюжет— не только русской литературы, но и всей русской истории, крыть нечем.