Новый Мир ( № 7 2000)

И все же без Бахтина не обойтись — в другом, менее очевидном отношении. Бочаров — такой же персоналист, как и тот. Святыня лица, “нежность” к лицу, а не только его филологическое освидетельствование для него важней всего. Он пишет о тех, кого любит, и тех, кого любит, — не судит. Конечно, можно съязвить, что сами его “объекты” не того ранга, чтобы лезть к ним с поучениями. Но нет, не противопоказанная ответственному уму почтительность — именнолюбовь к лицупобуждает Бочарова не применять ранящей методики вскрытия, оставляя речи каждого в их недоговоренности, с их “бледнеющими промежутками” (К. Леонтьев) 6 . “Досказать речь Диотимы” в Платоновом “Пире” — на такое мог решиться разве что Владимир Соловьев, за что и прослыл доктринером.

Наконец, главное опять-таки совпадает с бахтинским “кодексом”. Собеседнику Михаила Михайловича, Бочарову, запомнились слова: “Правда и сила несовместимы”. Эти слова отнюдь не оспорены, скорее — приняты в сердце автором “Сюжетов...”. Отсюда: акт выбора означает давление на одну из чаш весов, пребывающих в “колеблющемся равновесии”. И даже если это выбор правды (Правды — начальную букву можно и повысить), она, оказавшись в позиции силы, тотчас перестает быть собой. Тут бесполезно возражать, что не всякая сила есть насилие и что “слово со властью” привлекает, а не насилует. Тут — наиинтимнейшая установка души, надежно защищенная от любых наших резонов.

С этой-то установкой связана полемика вокруг “авторитарных тезисов” коллег — Валентина Непомнящего и Татьяны Касаткиной, — полемика, которую Бочаров ведет, я бы сказала, с суровым юмором и художническим воодушевлением. Это самый щепетильный момент в ходе моих заметок, потому что никто не ставил меня арбитром между такими людьми, такими филологическими писателями. И все же я трусливо отступлю, если не признаюсь, что, с одной стороны, согласна с Бочаровымв существе дела,но с другой — по извлечении “существа” нечто обнаруживается в сухом остатке.