Новый Мир ( № 7 2000)

Оба названных автора — интерпретаторы Пушкина и Достоевского, а интерпретация, как определяет ее Бочаров, — это “автономная область порождения собственных смыслов, затем обратным ходом приписываемых тексту”.Понимание— союзничество с исследуемым текстом, пребывание близ него;интерпретация— “агрессивное давление на текст”, его “идеологическая редукция”, заносчивое пребывание над ним. Что ж, идет ли речь о прочтении Непомнящим пушкинских “Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы...” или о толковании Касаткиной, скажем, романа “Идиот”, — все, что пишет Бочаров об этой “религиозной филологии” и о присущих ей способах препарирования, более чем справедливо. Грустно за тех, в кого попали стрелы, но радость от “экологической” защиты любимых сочинений, от доказательства их “неприступности” превозмогает огорчение. Меткость же попаданий почти скрывает легкое дрожание разящей руки.

И все же. Неужели “третьего не дано”? Неужели понимание всегда означает покорное согласие с мыслью художника, а интерпретация, то есть (говоря без обвинительного уклона) истолкование этой мысли в контексте мысли собственной, означает, опять-таки всегда, обращение художника в искалеченного Гуинплена? Нельзя ли понимать, оставаясь при своем, и интерпретировать без ножа?Понималже Леонтьев литературные удачи лукавца Вольтера!