Новый Мир ( № 8 2002)

И по мнению Гуковского, последующее бытование элегии (“элегия Батюшкова и потом Пушкина”) ничего общего селегиейсумароковской и херасковской, “самая память” о которой “изглаживалась”, не имеет. Между тем, хотя литераторы начала XIX века действительно опирались на совсем иную традицию и, как замечает Н. В. Сушков, вспоминая первые годы XIX столетия, “элегий Сумарокова давно уже никто не читал”, все же традиция сумароковской школы не умерла и оказала определенное — пусть и не очень значительное — влияние на развитие жанра элегии, что, впрочем, требует специального “расследования”.

Очерк, посвященный анакреонтической оде, особенно интересен тем, что определяющим признаком этого жанра Гуковский впервые называет “метрическую характеристику” как “замечательный пример жанрового мышления эпохи”. Гуковский, как справедливо отмечает В. М. Живов, игнорирует вопрос тематического развития русской анакреонтики, “однако его работа фиксирует ту формальную динамику жанра, которая неразрывно связана с его содержательной эволюцией”. Одним словом, “Мне петь было о Трое, / О Кадме мне бы петь, / Да гусли мне в покое / Любовь велят звенеть”.

В последних главах “Русской поэзии...” Гуковский переходит от истории развития поэтических жанров к отдельным авторам. И здесь возникает фигура Алексея Андреевича Ржевского.

По большому счету именно Гуковский “открыл” поэзию Ржевского, показав, что литератор, чье творчество “замкнуто в промежуток времени всего нескольких лет”, — крупный поэт, и не только в глазах своих современников.