Нулевая гипотеза

— Кстати, Кайгородов был полным георгиевским кавалером. А большевики отрубили ему голову, — тихо сказала Марианна и замолчала.

— Но для большевиков он был просто бандит. Хотя, конечно, если полный георгиевский кавалер… Уважаю. — задумчиво произнес Суходольский и тоже замолчал.

* * *

— Что же вы, уважаемый, не сказали, что мы коллеги? — спросила я лесника, положив перед ним наградной портсигар.

— Да вы не спрашивали. И потом, давно это было, я уж и сам забывать стал.

— А вот забывать ничего не надо, — погрозила я ему пальцем, — вас, очевидцев тех событий, и так почти не осталось. А вы где служили?

— В Москве, аккурат до начала войны, а потом в январе 41-го ушел на фронт. С 43-го и до самой победы — в СМЕРШе. Работал, так сказать, по специальности.

— В СМЕРШе? Я и смотрю, чуть дырок во мне из своего карабина не наделали.

— Это вам повезло, что я Налета с собой из поселка не взял, а то бы он вашего, — лесник кивнул на Суходольского, — в два счета бы уделал. Да и что чужие в доме, километра за два я бы уже точно знал.

— А Налет, я так понимаю — собака? — догадалась я.

— Помесь лайки и волка, — улыбнулся старик, — зверюга страшный — девяносто килограммов живого веса. Да вот давеча на охоте ему медведь лапу повредил, вот я его дома и оставил. На ваше счастье.

— Да уж, повезло тебе, Михаил, — улыбнулась я. — А в столице в каком управлении трудились? — спросила я и сама себе удивилась. Ситуация была абсурдная. В наш век компьютеризации выяснить все это было несложно. Но это в Москве, здесь же, в отрыве от производства, так сказать, добывать информацию приходилось по старинке — задавая массу вопросов.

— Чем занимался, не скажу, уж поймите меня правильно. Потому как подписок на мне что блох на Барбоске. А срок давности не по всем вышел, — развел руками старик.

— Хорошо, — согласилась я, — а скажите мне тогда вот что. Фамилия Урбонас вам о чем-нибудь говорит?

— Это который Ян Мартынович?

— Он самый.

— Лично не знал. Но слышал. О нем в конце тридцатых все наши слышали. Говорили, гнилой человечек был. Осрамился он сильно. Его ведь из Москвы за что поперли? За изнасилование подследственной. Хотя, конечно, и не такое тогда вытворяли. Не бог весть какое это дело. Не скажу, что такое часто случалось, но чтобы вот так, с доведением приказа по управлению до всего личного состава… Раньше такого не бывало. Это ведь не то что сейчас. Даже допросы, слышал, теперь у вас после одиннадцати вечера запрещены. А мы, наоборот, все больше днем спали, а ночью работали. Время такое было, — вздохнул Виталий Степанович.

— Виталий Степанович, я понимаю, что времени много прошло, но, может, какие подробности вспомните. Нам это очень важно.

— А что тут вспоминать? Говорю же, лично его я не знал. Мы в разных подразделениях служили. Он — следователем, я — опером. По службе не пересекались, не довелось. Слышал только, что занимался он тогда профессором каким-то, Каменев, кажется, его фамилия. Я, кстати, видел однажды этого профессора, даже за руку здоровался. В августе 37-го. На Центральном аэродроме. Сам Каганович тогда на испытания приехал.

— Какие испытания? — мгновенно сделала я стойку.

— Так самолета невидимого. Неужто не слышали? В интернете сам несколько статей про то видел. Да что говорить, — махнул рукой Виталий Степанович, — такую страну просрали. Американцы когда свой «Стелс» сделали?

— Ну, официально весной 1990 года, — неожиданно блеснул эрудицией Суходольский.

— Вот, — воскликнул Виталий Степанович, — а я видел наш самолет-невидимку в действии еще в августе 37-го!

— Подождите, — остановила я его, — а какое отношение к этим испытаниям имел профессор Каменев? Он же был историком по образованию и археологом по профессии?

— Вот этого сказать не могу, не знаю. Но одно помню точно — стоял этот профессор во время того полета рядом с Кагановичем. И не просто стоял. А Лазарь Моисеевич, потрясенный увиденным, все время что-то спрашивал у этого Каменева, а тот отвечал. Было полное впечатление, что профессор, как сейчас говорят, в теме. Да что там Каганович, честно говоря, я и сам дар речи потерял, когда увидел, как этот У-2 сразу после взлета пропал.

— Как пропал? — не поняла я.

— Очень просто. Растворился в воздухе, и все. Там еще на подхвате несколько «ишачков» шестнадцатых[15] стояло. Так вот, они сразу взлетели, но самолет так и не нашли. Он сам сел минут через сорок и снова стал виден.

— Да, озадачили вы нас, Виталий Степанович, — пробормотала я в полной растерянности.

— Ну, извиняйте, если что не так. Кстати, почти сразу после этого испытания, месяца через два, наверное, профессор этот застрелился. Наши его брать поехали, но не успели. Прямо в кабинете пулю в голову себе пустил.

— А вы не помните, какое обвинение ему хотели предъявить?

— Знамо дело, какое — шпионаж и связь то ли с немцами, то ли с англичанами. Почти стандартное по тем временам обвинение. Как под копирку. Да и некогда было тогда следователям особо изощряться. Такой поток шел.

— Ну, повод-то должен был быть, — настаивала я на своем.