Нуреев: его жизнь

Гастрольный тур по Америке стартовал в Нью-Йорке, где Королевский балет впервые предстал перед зрителями в новом здании «Метрополитен-опера» в Линкольн-центре. По другую сторону площади (или «поля балетной битвы», как окрестил ее один критик) в это же время танцевали с труппой «Американ балле тиэтр» Брун и Фраччи. Такого волнующего танцевального сезона в истории города еще не случалось. На протяжении трех недель в мае 1967 года публика имела возможность наслаждаться партиями Альберта и Ромео в исполнении Эрика и Рудольфа. Фактически в один и тот же вечер Брун выступал партнером Фраччи[224] в «Жизели» в одном театре, а Нуреев танцевал с Фонтейн в том же балете – в другом. И снова пресса стравливала их друг с другом. «Танец Бруна, – сообщал журнал “Нью-Йоркер” о его Ромео, – предельно элегантен… Но в нем нет мальчишеской несдержанности мистера Нуреева». А журнал «Тайм» представил своим читателям Бруна как «человека, которого Нуреев считал лучшим танцовщиком в мире», и в подтверждение процитировал слова самого Рудольфа: «его техника слишком хороша, чтобы в нее можно было поверить»

[225].

Если Эрик с Рудольфом и не были безразличны к подобным сравнениям, то сносить их теперь – выступая в разных труппах – им стало легче. А то, что Брун наконец нашел себе идеальную партнершу, дуэт с которой критики объявили главным успехом сезона «Американ балле тиэтр», помогло друзьям сглаживать возникающие обиды. Брун согласился вернуться в АБТ при условии, что Фраччи пригласят танцевать с ним во время ее дебюта в Нью-Йорке. Невероятный успех их дуэта восстановил веру Бруна в свой танец, и в Нью-Йорке Рудольфа встретил гораздо более удовлетворенный Эрик. К недоумению и разочарованию прессы, готовившейся раздувать и обыгрывать их соперничество, танцовщики вдвоем брали класс у Валентины Переяславец, ходили на спектакли друг друга и вместе обедали.

Во многих смыслах их отношения практически не изменились. И все же они уже стали не теми, какими были в те первые годы, когда проводили все время вместе, работая в студии. Их прежнюю безусловную близость и взаимопонимание разрушили слава и алчность Рудольфа. И постепенно оба пришли к выводу: совместная жизнь для них сделалась невыносимой. Рудольф беспокоился, как бы Эрик не превратил его в алкоголика, и страдал от его сарказма. А Эрик завидовал его огромным гонорарам, молодости и неиссякаемой силе. Но не таланту и не образу жизни Нуреева. У них разные желания и разные аппетиты, говорил Брун. А дружившей с ним Марит Грисон[226] запомнилось, как он «высмеивал интерес Рудольфа то к одной графине, то к другой. Эрику претила вся эта шумиха».

И он уже устал от скандалов и беспорядочных связей Рудольфа, да и сил бороться с этим у него не осталось. «Я больше не могу быть рядом с ним. Это невозможно. Мы губим друг друга», – признался он как-то Гентеле. По ее мнению, Эрик «утратил контроль над Рудольфом и не хотел жить такой жизнью. Рудольф делал все, на что он бы не осмелился».

Но, несмотря на то, что сексуальные отношения у них сошли на нет, их духовная близость оказалась сильнее всех измен, ссор и разлук и связывала их до конца жизни. Позднее Рудольф говорил некоторым своим друзьям, что навсегда соединил бы свою жизнь с Эриком, если бы только тот ему позволил. Но Эрик понимал, что не выдержал бы такого, и признал это в интервью Джону Груэну: «Рудик всегда повторял, что я для него – образчик оглядки на других. Может, это и так. Ну а то, что происходило между Рудиком и мной в первые годы, – эти столкновения, взрывы, они не могли длиться вечно. Если Рудик хотел, чтобы все сложилось иначе… что ж, мне очень жаль».

Зато на сцене у дуэта Нуреева и Фонтейн все складывалось как нельзя лучше. Во время нью-йоркского сезона Королевского балета 1967 года и Антуанетт Сибли, и Энтони Доуэлл, и Мерл Парк, и Светлана Березова – все привлекли внимание и были отмечены критиками. Но первыми – на месяцы вперед – раскупались билеты на «Потерянный рай», потому что лишь этот балет гарантировал публике возможность увидеть выступление Нуреева и Фонтейн. Ползая однажды вечером по сцене Метрополитен-опера в балете Пети, Марго вдруг подумала: «Чертовски странный способ отмечать свой сорок восьмой день рождения!» Ей показалось забавным поделиться этим с Рудольфом, но вместо смеха, который обычно вызывали у него абсурдные и нелепые ситуации, с губ Нуреева сорвался мрачный ответ: «Хотелось бы мне верить, что и я смогу станцевать в свой сорок восьмой день рождения».