Нужна ли нам литература?

Посл этихъ наблюденій надъ поэзіей Пушкина смшно становится когда журнализмъ нашихъ дней бросаетъ этой поэзіи, въ вид всепобждающей улики, принципъ «искусства для искусства», которому она будто бы слдовала. Еще смшне когда это отршеніе отъ жизни проглядываютъ въ юношескихъ созданіяхъ поэта, и находятъ во второмъ період его дятельности, то-есть именно тогда когда поэтъ овладлъ высшими требованіями искусства и создалъ свои самыя жизненныя и самыя вчныя, словно изъ бронзы отлитыя творенія. Пыпинская критика была бы гораздо послдовательне и врне самой себ еслибъ она упрекнула въ недостаточномъ проникновеніи жизнью и дйствительностью такія произведенія какъ Русланъ и Людмила, Кавказскій плнникъ, Бахчисарайскій фонтанъ и Цыгане. Съ Евгенія Онегина Пушкинъ овладваетъ высшею тайной искусства и главною художественною задачей – воспроизведеніемъ идеаловъ, стремленій и заблужденій современной дйствительности. Во всей русской литератур едва-ли отыщется произведеніе до такой степени отразившее въ себ современную жизнь во всемъ ея объем и въ самыхъ глубокихъ ея извилинахъ какъ Евгеніи Онгинъ. Историческая критика положила много труда чтобъ объяснить этотъ удивительный романъ, и все-таки многаго еще не сдлала, можетъ-быть отъ того что разсматривала этотъ романъ безъ достаточно тсной связи съ другимъ произведеніемъ, появившимся лишь немного раньше – съ Грибодовскимъ Горе отъ ума. Между тмъ правильная установка этихъ произведеній въ ихъ взаимномъ отношеніи другъ къ другу должна много пояснить относительно ихъ историческаго и общественнаго значенія. Не даромъ Чацкій предшествовалъ Онгину. Онъ предшествовалъ ему и въ самой жизни, потому что Онгинъ какъ представитель политическаго и гражданскаго міросозерцанія есть тотъ же Чацкій, но надъ которымъ прошумла гроза 1825–1826 годовъ. Постараемся ясне выразить нашу мысль.

Наполеоновскими войнами данъ былъ чувствительный толчокъ нашему общественному развитію. Долговременное пребываніе нашихъ войскъ за границею поставило ихъ въ непосредственное соприкосновеніе съ европейскою жизнью, въ которой тогда еще цвли полнымъ цвтомъ порядки созданные революціоннымъ движеніемъ. Знакомство съ этими порядками не могло не вызвать въ умахъ искушенія сравнить ихъ съ отечественными, и такое сравненіе во многихъ отношеніяхъ оказывалось не въ пользу послднихъ. Новыя понятія, проникнувшія чрезъ побывавшихъ за границей офицеровъ въ общество, создавали въ немъ новыя требованія, которымъ русская жизнь не могла удовлетворить. Сравненіе естественно пораждаетъ критику, критика – недовольство существующимъ ходомъ вещей, отсталостью той жизни въ которую возвращались изъ-за границы наши образованные люди. Подъ этими условіями слагалось то недовольство русскою жизнью и т упованія которыя сообщили такую юношескую горячность Чацкому. О Чацкомъ можно сказать что онъ вполн взлелеянъ впечатлніями заграничной жизни того времени и ея рзкими контрастами съ русскими порядками; не даромъ попадаетъ онъ на балъ «съ корабля», недаромъ каждое пустое обстоятельство, каждое малйшее соприкосновеніе съ московскою жизнью вырываетъ изъ устъ его цлыя тирады о нашей косности и отсталости; онъ идетъ на встрчу плывущимъ на него явленіямъ русской жизни, которыя наконецъ потопляютъ его. Что его убжденія и воззрнія не имютъ въ себ ничего личнаго, а отражаютъ только идеи и воззрнія весьма многочисленнаго общественнаго слоя, въ этомъ едва-ли можно сомнваться посл обнародованія многихъ матеріаловъ касающихся дятельности тайныхъ обществъ въ Россіи двадцатыхъ годовъ. Слова Чацкаго – энергическій отголосокъ того что говорилось на сходкахъ и въ засданіяхъ будущихъ декабристовъ. Онъ раздляетъ ихъ чувства недовольства, ихъ мечтательныя упованія въ возможность и необходимость бороться нравственными средствами съ различными сторонами зла, которое чутко видло ихъ привыкшее къ европейскимъ порядкамъ зрніе. Отсюда чрезвычайная горячность Чацкаго, его энергическая рчь, его готовность къ порыву, къ увлеченію.

Люди подобные Чацкому составляли однако-же меньшинство въ образованномъ обществ того времени, а посл событій 1825–1826 они совсмъ исчезаютъ со сцены. Большинство же хотя сознаетъ крайнюю отсталость и узкую замкнутость русской жизни, хотя томится смутнымъ чувствомъ неудовлетворенности и недовольства, но не находитъ въ себ ни упованій, ни нравственной энергіи. Это большинство скорбитъ, томится, но не вритъ ни въ какое дло, не видитъ никакого вольнаго выхода. Спертыя и подавленныя силы или вянутъ въ безразличныхъ впечатлніяхъ свтской жизни, или уходятъ – одни въ мистицизмъ и піэтизмъ, подобно извстному Печорину, другіе въ философское отрицаніе русской жизни, подобно Чаадаеву, третьи наконецъ въ необузданный, полудикій разгулъ, подобно тмъ несчастнымъ натурамъ которыя вскользь, но мастерски показаны гр. Л. Н. Толстымъ въ нкоторыхъ главахъ Войны и Мира.