o 0a115616b968c99b

Он обернулся, и, взглянув на телегу, что медленно ехала к церкви Всех Святых, вытерев

рукавом потной, прожженной рубахи слезы с лица, - стал спускаться по узкой, скользкой

лестнице, что вела вглубь Соляного Двора.

-Федор Петрович! – услышал он озабоченный, юношеский голос и с трудом, тяжело дыша,

открыл глаза.

-Больно, - Федор стиснул зубы и увидел сына, что сидел у лавки, положив на нее рыжую,

грязную голову. В избе пахло порохом, кровью и водкой, откуда-то издалека доносились

залпы орудий.

-Что там? – Федор с трудом пошевелил пальцами, и Петя, прижавшись к ним горячей щекой,

всхлипнув, сказал: «Подвалы мы очистили, батюшка, сейчас на Ивановской горке бой идет.

От князя Пожарского гонец добрался, - они уже к Неглинной подошли.

-Хорошо, - услышал Петя тихий голос. Федор с облегчением закрыл глаза и подумал: «Как

больно. Не застонать бы, мальчик испугается, а ему еще в бой вернуться надо».

Он дрогнул ресницами и Петя, наклонившись, спросил: «Что, батюшка?»

-Иди, - красивые, искусанные в кровь губы отца разомкнулись, - воюй, сынок. Саблю мою...,

потом забери».

-Нет, - зло сказал Петя, опускаясь на колени, - нет, не позволю! Не надо, батюшка,

пожалуйста!

-Иди, - огромная, испачканная порохом рука отца чуть махнула в сторону сеней. «Ночью

вернись…, попрощаемся».

Петя сглотнул и, встав, прикоснулся губами к высокому, холодному лбу. Рыжие, длинные

ресницы отца чуть дрогнули, и он вытянулся на лавке.

В сенях были разбросаны окровавленные холсты. Элияху сидел, привалившись к стене,

закрыв лицо руками.

Он поднял на Петю серые, уставшие, покрасневшие глаза и сказал: «Всех, кого мог, я

отправил уже. Ты скажи там, - юноша махнул рукой в сторону церкви, - я сейчас подойду,

перевяжу раненых»

Петя опустился рядом и заплакал, уткнувшись в плечо юноши.

-Я не могу его трогать с места, - Элияху все смотрел на бревенчатую, покосившуюся стену

сеней. «Кровотечение я остановил, но осколок все еще в спине, если Федора Петровича

сдвинуть – он может сразу умереть».

-Так достань осколок! – зло велел Петя, сжав зубы. «Достань, и все будет хорошо».

Элияху помолчал и ответил: «Там позвоночник в полувершке, Петя. Если я ошибусь..., -

юноша не закончил и помотал головой. «И это больно, очень больно, я вообще не знаю, -

Элияху понизил голос, - как он терпит. Я ему водки стакан дал, но если осколок вынимать…,

это хуже во много раз».

-А если не вынимать, батюшка и так умрет! – злым шепотом ответил Петр. «Приготовь все,

что надо, ночью сделаешь, как я вернусь».

Элияху поднялся и хмуро сказал: «Пусть Федор Петрович мне сам велит делать. Я лекарь, я

не могу за него решать, раз он в памяти, не имею права. Пошли, - он подхватил свою суму, -

он заснул вроде, я быстро – до площади и обратно.

Петя посмотрел на мертвенно-бледное лицо отца и подумал: «Господи, и матушку из Лавры

не привезти, и Степа с Марьей – попрощаться не успеют».

У церкви Всех Святых крутился гонец на взмыленной, гнедой лошади. «Поляки отступают,

Петр Федорович,- закричал он, - князь Пожарский на Красную площадь ворвался!».

-Так! – закричал Петя ополченцам. «Кто на Ивановской горке – пусть там остается, с

поляками здесь мы быстро покончим , а остальные – на подмогу Пожарскому идите,

Варварка пустая, оттуда уже в Кремль сбежали. Пушкари тако же – езжайте туда, может, по

стенам бить придется!»

-Как Федор Петрович? – крикнули от телег, где в сене лежали стволы и ядра.

Петя, ничего не ответив, сжав зубы, вскочил в седло своего вороного коня и коротко сказал:

«Я – на Ивановскую горку, посмотрю, что там с боем и вернусь».

Элияху заглянул в прохладный, полутемный притвор церкви, где лежали раненые, и,

услышав чей-то шепот: «Воды!», достал из сумы оловянную флягу.

-Все будет хорошо, - сказал он ласково, перебинтовывая искалеченную, с оторванными

ядром пальцами, руку. «Скоро все закончится, ты потерпи, миленький».

Он вытер пот с заросшего бородой лица, и, наклонившись над следующим ополченцем,

подумал: «А ведь Федор Петрович меня спас, ценой жизни своей. Если у меня не получится,

с осколком, - он умрет. Господи, - он вдруг вспомнил немца-лекаря, что выхаживал его в

кабаке, после ранения, - как это он говорил, про ту клятву, что врачи приносят:

«Воздерживаться от причинения всякого вреда».

Элияху глубоко вздохнул и, заставив себя не думать о застрявшем в ране осколке, весело

сказал: «Ну, тебя парень – слегка задело, сейчас перевяжу, и догоняй своих ратников, а то

не увидишь, как поляки сдаются».

Лагуна была покрыта густым, жемчужным туманом. «Какая вода тихая, - подумал Федор,

любуясь бирюзовой гладью. «И вокруг никого, ни одной гондолы, ну да утро еще, совсем

ранее». Он почувствовал, как нос лодки упирается в мраморные ступени набережной, и,

поднявшись, не оборачиваясь, ступил на сушу.

Федор на мгновение оглянулся. «Четверо, - подумал он, и чуть улыбнулся. «Господи,

прощения бы у них попросить, у всех, да не успею, вон, гондола и отплывает уже, не видно

их почти». Он прищурился и увидел детей, что сидели в лодке – уже едва заметных в

светящейся, белесой дымке. «И этих четверо, - он, на мгновение, нахмурился. «Почему?».